Роман на два голоса - [3]

Мышонок был до странности искусно, подробно сделан, можно было легко разглядеть фаланги пальцев, прозрачные коготки, живот с тончайшим пухом. Детеныш был созданьем таким же красивым, как нецке, которые они видели в Музее восточных культур на улице Осипенко. Там в витрине помещался человечек из слоновой кости, который тащил огромный заплатанный мешок, а сверху, не видимые ему, согнувшемуся с удовольствием от хлебного веса, сидели мыши, уцепившись за мешковину, другие выглядывали из дыр и, верно, весь мешок был полон ими. Их зверек выражением беззлобности и тонкостью изготовления был сродни той столетней штучке.

7

Утром множество людей, как муравьи, спешили от метро в учреждения. Здесь, в центре, находилось несколько десятков исследовательских и проектных институтов со строгими черными с золотом вывесками на фасадах. Но везде были проходные с вертушкой, непреодолимые заборы и вооруженная охрана. Каждый институт работал на оборону и числился в министерских списках как “почтовый ящик” номер такой-то, собирая под крыши свои до тысячи человек. Все они, прежде чем быть принятыми на работу, заполняли анкету с графами, которые моему герою казались дурацкими (“Имеете ли родственников за границей?”, “Были ли вы или члены вашей семьи на временно оккупированной территории?” и т.п.). Потом, после беседы в первом отделе, нужно было дать подписку-обязательство о неразглашении сведений, составляющих государственную тайну.

Когда бабушка нашего новоиспеченного инженера, благодаря которой они с матерью вернулись в Москву после высылки (она сохранила комнату), узнала, что ее внук на секретной работе, она очень возгордилась этим. Ей сделали внушение, что болтать об этом нельзя, а сам он не имеет права рассказывать о своей службе. Она же безапелляционно заявила: “Но маме-то можно!”, демонстрируя, какой разлад существует между представлениями разных поколений. На это мать молодого специалиста, за несколько лет до того неимоверными хлопотами добившаяся посмертной реабилитации мужа, так и не вернувшегося из заключения, умоляла ее: “Молчи!”.

На работе одних интересовали только чисто научные проблемы и было все равно, как используются впоследствии плоды их трудов. Другие ничего не делали, отбывая в присутственном месте свои восемь часов двенадцать минут ежедневно.

Были и такие работники, что во весь многолетний срок сиденья в конструкторском отделе не сделали ни одного чертежа и разучились извлекать корни второй степени на логарифмической линейке.

Попавший при распределении после института в престижный “ящик”, мой герой понял скоро, что если война все-таки грянет, вряд ли такие кадры будут на что-то годны после многих лет безделья и питья казенного этанола…

Накануне ноябрьских и первомайских праздников, когда по закону рабочий день кончался на два часа раньше, нарядные и суетливые, запирались в отделах и устраивали застолье, разливая спиртное из бутылок, которые никогда не ставили на стол. Осенью выезжали на уборку картошки, и уж тут спирт брали с собой канистрами.

Объясняя наивной подружке сущность своей трудовой деятельности, он рассказал ей старый анекдот о человеке, который работал на заводе, производящем швейные машины. “Ты принеси домой детали и собери себе машинку”, — советовали тому. “Пробовал, — отвечал трудяга, — каждый раз, как соберу, получается пулемет”.

“У нас скрытая безработица, — говорил он своей дурочке, — людей собирают в конторы, чтоб они были под присмотром, а работы нет”.

8

Он ходил на службу пешком, чтобы не ехать в метро, где ему было тошно от тесноты и плотного прижимания тел, от периодически появляющегося напряженного недовольства в лицах пассажиров, когда люди тискались перед остановкой.

Он шел по утренней серенькой Москве, по снегу, который еще не успели разгрести и затоптать, к набережной, где ехали нескончаемой вереницей порожние грузовики, взбирался на Большой Каменный мост и, с усилием раздвигая густой встречный воздух, несся вдоль чугунных перил, в этом движении остро ощущая жизнь своего тела. Иногда ветер был так плотен, что застревал в глотке, не идя в легкие. Так бывает, когда откусываешь большой кусок антоновки, и пропадает дыхание. Старое пальто болталось вокруг худых телес, полы высоко взметались, и холод костянил спину, но щеки были горячи, а льдистый ветер раздирал их, как наждак. Он шел, неглубоко и часто дыша, крепко прижав к туловищу руки, засунутые в карманы.

Она знала, что он мерзнет, и из старого слежавшегося ватина сделала подкладку на спину, вычистила и отгладила старое пальто из сукна, набранного разноцветными ворсинками, такими тонкими, что оно казалось серо-фиолетовым.

И теперь, когда ветер был особенно сильный, он поворачивался к нему спиной и несколько шагов мужественно пятился, потому что никто не ходил по мосту в это время и не видел его, а машины, мчащиеся мимо, были такие темные и металлические, забывалось, что в них сидят люди.

9

Он ненавидел свою службу так, что в понедельник утром подруга пугалась его мрачности. Ненавидел бравое мужское приветствие “Как стоит?”, обращенное к нему вместо “Здравствуй”, и брутальное бахвальство сослуживца: “Пять палок!”