Роман лорда Байрона - [52]

Однако же — нашло его и письмо от матери — женщины, которой он был предан всей душой и которая воистину была достойна такого преклонения. Ее желание вновь увидеть обожаемого Сына растрогало лорда Эдварда и подкосило его решимость: с тяжелым сердцем и без особых ожиданий, он начал собираться в обратный путь.

«Взгляните же, что происходит, когда Время и Случай вступают в борьбу с волей человека, подобно тому как Иаков боролся с ангелом, — и увидите, кто придает очертания его судьбе! Спустя месяц после возвращения из Америки лорд Эдвард направился из материнского дома в Париж, где учреждена была Директория, — напомним, что год тогда шел 1792-й, — и где вооруженная Революция готовилась отразить натиск врагов — европейских Монархов, среди которых еще не числился, но вскоре к ним присоединится, его нарицательный монарх — слабоумный король. Однажды вечером в парижском отеле Уайта собрались британские подданные, которые сочувствовали Революции и желали ей успеха; в приливе необузданных надежд приносились клятвы, распевались песни, поднимались тосты, и лорд Эдвард — потомок древнейшего и славнейшего Рода, каким мог гордиться его родной остров, отказался от своего титула взамен на простое звание — citoyen, frere, camarade![8]»

«Той ночью, — подхватил брат Майкла, — во всяком случае, я верю, что это случилось той самой ночью, бывший лорд посетил бал и там приметил красивую юную женщину: его сердце — которое он почитал лишенным жизни — подало о себе весть, забившись в груди. Эта женщина была незаконной дочерью человека, который прежде именовался великим герцогом Франции, и прославленной писательницы…»

«Той, кто возглавляет племя пишущих дам, — самой мадам де Жанлис!»

«Эдвард просил руки девушки, получил согласие — и спустя несколько недель был с ней обвенчан. За это время его отправили в отставку по причине клятвы, произнесенной в отеле Уайта. Теперь он оказался ни холостяком с разбитым Сердцем — ни английским солдатом — ни ирландским лордом (хотя все по-прежнему называли его так), и перед ним лежали открытыми все пути. Едва введя Супругу под свой кров, он появился в стенах дублинского Парламента и вступил на ту тропу — неведомую и полную опасностей не меньших, нежели любая тропа в Америке! — на которой сделался мучеником во имя Свободы и блага своей Нации и навеки снискал почетное место в сердцах тех, кто ставит их превыше всего!»

«Так что видите, — заключил господин Майкл (одушевление, вызванное рассказом, пошло на спад), — мы сами не знаем, что ожидает нас в будущем и какой предстоит выбор, когда мы окажемся на распутье».

«Ступишь на палубу, — добавил Патрик, — и корабль может доставить тебя из порта в порт — но помни, что на нем можно попасть из одной Жизни в Другую».

«А теперь, — заметил его брат, — нам пора вернуться к нашим обязанностям, но рук у нас не хватает — и потому я прошу вас оказать нам посильную Помощь — морские навыки не требуются — нужны только крепкие Руки — и сильное Желание».

Али заверил обоих добряков, что готов сделать все от него зависящее, и скоро приступил к работе, до того ему незнакомой: смолил канаты, тянул бессчетные ярды парусины, забирался на головокружительную высоту и учился языку, которого на суше в жизни не слышал; порой, качаясь на мачте над Ирландским морем, он раздумывал над тем, что еще недавно был лордом — или хотя бы сыном лорда, раньше был пастухом, а теперь ни тем ни другим, поскольку матросом еще не стал, — кем же может стать в будущем, понятия не имел, да это и не слишком его заботило. Он почел за лучшее не рассказывать свою историю братьям, которые, впрочем, не допытывались ни о чем, хотя и приглядывались к нему с благодушным интересом. Такое же молчание они хранили и о собственном промысле, так что Али представления не имел об их целях: знал только, что, огибая родной Остров, судно брало на борт некие товары, хотя нигде их не выгружало, — все сделки совершались по ночам, подальше от крупных портов и удобных гаваней, где располагались королевские таможни. И лишь когда «Гиберния», потушив огни, взяла курс в открытое море с тем, чтобы (как оказалось), миновав Корнуолл, торчащий подобно большому пальцу ноги, направиться к Бискайскому заливу и западной Франции, — Али убедился наверняка в том, кем были ее владельцы и каким родом коммерции они занимались.

Происходило все это еще в те дни, когда Буонапарте «шагнул над тесным миром, возвысясь, как Колосс» и поражая народы небывалыми деяниями, — а он сбрасывал наземь Короны, раздирал древние хартии Привилегий, освобождал узников, даровал право голоса отверженным, — и, в числе прочего, сковал Европу «Континентальной Системой», которая воспрещала каждой из стран, находившихся у него в подчинении, вести торговлю со странами за пределами его владений. В ответ английское правительство — куда более задетое ударом по торговле, чем если бы император оскорбил национальную честь или религию, — возбранило всем прочим Нациям торговать с французами и тем самым разорило собственное государство, подтолкнуло американцев к бесплодной войне и более не добилось почти ничего. И все же торговля процветала — причем не облагаемая никакими пошлинами — хотя и связанная с немалыми трудностями, да еще под покровом ночи — и вкладчики бывали нередко обескуражены, когда чье-то каперское судно пускало торговые корабли на дно или же конфисковывало их, — особого значения это не имело: подобно воде, Торговлю нельзя ни сжать, ни разрушить; прегражденная на поверхности, она будет течь под землей. Так что для этого занятия требовались отвага и незаурядная выдержка, и какими бы кроткими ни казались Али братья Ханниган (или Фланниган — имя это записано у меня неразборчиво), немного нашлось бы преград, способных их остановить — или уже останавливавших — на пути к завершению торгового предприятия с выгодой для себя.