Роман-царевич - [30]

— Обольстили вы нашего Хрисанфа, — шутливо сказал Флорентий, когда Варсис вернулся в комнату.

— Ну уж и обольстил. Он ничего дядя, только умишко заячий. Да мы его подправим. Вдохнем, так сказать, желательную энергию. Погодите, вот представлюсь я попу вашему, огляжусь, — такое мы с отцом дьяконом собеседование у вас соделаем, что прямо — благо ти будет. Оглядеться вот надо.

Прибавил тонко:

— У вас тут сектанты, говорят, водятся. Ну я пока от касания сего воздержусь. Мы с дьяконом насчет православных; а те — народ робкий, видимости весьма пугаются. Напугается сразу — после не сдвинешь.

Флорентию это понравилось. Он даже рассказал Варсису про Кучевой, про Ивана Мосеича и про завтрашнюю свою беседу со «стариками».

— Так. Дело хорошее. Нужное дело.

Помолчал и прибавил:

— А теперь что? Ужинать, что ли, будем? Поужинаем, благословясь, да я бы вам кое-какие бумажки-то показал, из одобренных. Потолковали бы, что, к чему, когда.

Так и сделали. Поужинали и сели разбирать «бумажки».

Глава семнадцатая СТАРИКИ

Вся трудность в том, что с разными людьми, вернее — с разными косяками людей, надо говорить разно. Об одном, — а брать с разных концов. Флорентий знал это, всегда помнил, что нужна выдержка, медлительность, вечная прикидка; делал так, — но порою ему было тяжко. Все соображать, слова взвешивать, как бы лишнее не вырвалось… Не такой он. А надо.

По правде сказать, и некоторые «бумажки» Варсисовы, из «одобренных» Романом Ивановичем, не очень ему нравились. Слишком общо, да и слишком просто. А между тем — да, пожалуй, именно это и следует.

«У меня характер портится, — думал Флорентий, шагая по бурым полям снятого хлеба. — Надо в руки себя взять».

И далее он не позволил мыслям слагаться, течь туда, куда их влекло. Идет в поселок, к Ивану Мосеичу, — ну об этом и следует думать.

Темнело. Осенние тучи, белые, на темных, серых подбоях, низкие, гомозились над пустыми полями. Сейчас, тут, за рощицей, и поселок.

Флорентий обогнул рощицу. Подойдя, стукнул в крайнюю избу.

Чернеют в сизых сумерках крепкие, недавно ставленные избы. Их немного, строены хорошо, хозяйственно. Поселок сплошь — «христианский», то есть баптистский что ли… разно их называют. Есть «христиане» и на селе за рекой, которым выселяться еще не охота. Да и на селе им жизнь не тесная; чтобы вражда — вражды нет.

Иван Мосеич — мужик молодой еще, да к нему от старого Мосея, недавно помершего, уважение перешло; если Иван Мосеич в хуторские речи вслушивается — значит, и другие слушать будут. Это знает Флорентий.

Встретили его в избе ласково. Сам хозяин, да брат младший, веселоглазый, рыжебородый, да три бабы, одетые чисто. Чистая изба, просторная. В красном углу, как водится, вместо икон — занавесочка: за ней книги — священные.

Огонь засветили — совсем смерклось.

— Никита Дмитрич хотел прийти, да Сахаров, Сидор Миколаич, — сказал хозяин. — Старики наши хорошие, только Господь с ними, невразумительные. Знает свое, и весь тут. Годы крепкие.

— Федор с Ипатом придут? — спросил Флорентий.

— Придут, обязательно. Промежду них вчера беседа была, все об вашем. Однако не соглашаются. Я не вступался.

Первым пришел Сахаров. Древний, белый, с палкой, молчаливый, злой. За ним явился Ипат с Федором. Совсем молодые, Ипат щупленький, хиленький, заморенный, Федор — крупный, с выпяченными губами.

Только что уселись порядком за стол, как дверь опять стукнула: вошел бодрый еще, высокий старик — Никита Дмитриев.

После приветствий и он сел к столу, в сторонке.

Глядел нахмурившись. Потом сказал:

— Мне послушать. Чего наши братья спорятся? В толк не возьму, чего еще надо-то?

— Вот и послушай, — произнес Иван Мосеич, хозяин, ласково. — Разве от тебя кто скрывается? Сам разбери.

Бабы тоже присели, на лавку, сбоку. Двое ребят, не очень маленьких, свесили головы откуда-то сверху.

Молчание. Флорентий кашлянул, обвел глазами собрание и медленно, серьезно проговорил:

— По-моему, так и спориться не об чем. Раньше говорил и теперь скажу: вера ваша правая, хорошая, — а не полная. Все по кусочкам, — полноты нету.

Лицо у Флорентия слегка побледнело и совсем теперь было не детское, — такое серьезное и сосредоточенное.

— Мы вашу веру испытывали, — продолжал он. — Ну и заскучала душа. Душа человеческая — как птица. И на земле живет — а под небеса летает. Вы крылья-то ей не то что пообрезали, а вроде гуся она у вас домашнего: крылом похлопает — а все тут же.

Старик Сахаров злобно пожевал губами, воззрился на Флорентия, но ничего не сказал. Щупленький Ипат, уже бывавший на беседах и понимавший, в чем дело, горячо вступился:

— Ты подумай, это нашему-то духу связа? Нашему-то? Знаешь сам, как собираемся, как в любви Господа хвалим. За обедней, за церковной, лучше что ли? Больше душе простору, как поп перед иконами кадит?

— Погоди, Ипат, ведь мы ж не церковники… Нежданно и грозно заговорил Никита Дмитрич, — бодрый старик:

— Так ты к идолам оборочаешь? Слыхали мы эдак-то. О церковниках-то — и думать забыть. Во лжах живут — ихнее дело. Ты войди в избу-то к ним. Правильно живут? Икон полон угол, а кругом грязь, да чернота, да пьяные, — это, значит, по-Божьему? А мы, благодарение Богу…