Роксолана - [88]

– Еще не знаю, доченька, как здесь. Я тут совсем недолго. Но по тому судя, что увидела я еще по дороге в твоем новом краю, скажу прямо: у нас много хуже. До сих пор там поляки грызутся между собой, а наши, доченька, еще хуже. Ненависть между нашими такая, что один другого в ложке воды утопил бы. Село с селом, монастырь с монастырем без конца судятся и рядятся. А мещане какие тяжбы заводят с церквями! Доня, доня! Может, я и грешу перед Богом, но как на все это насмотришься, то только одно и подумаешь: справедливая их кара постигла, раз татары гонят их степями в ремнях, босых и голодных! Ох, справедливая!

– Да что вы, мамочка, такое говорите! Вы и не знаете, как это страшно, когда под татарскими кнутами тебя в ясырь гонят! А я знаю! Я сама прошла Дикое Поле израненными в кровь ногами.

– А помнишь ли, доня, игумена из монастыря на Чернечей горе?

– Помню, как не помнить!

– Чернечью гору тогда спалили татары, и монастырь сгорел, хоть и говорят, что эти басурманы не жгут Божьи дома. А наши христиане как сцепятся, то и собственную церковь разобьют да по бревнышку раскатают. Такой у нас чудной народ, доня.

– Да ведь не весь народ такой, мама! Люди разные бывают.

– Правда, доня. Есть и у нас добрые люди. А все-таки думаю, что и предателей столько нигде не найти. Игумен отец Феодосий, человек умный, недаром говорит, что Иуда Искариотский не из евреев родом, а из наших, либо из поляков. Много, много иуд среди наших.

– Что ж они такое делают, мама?

– Что делают? Лучше спроси, чего не делают! Уже мещан так прищемили по городам, что даже тело покойного мужчины, женщины или ребенка нельзя на кладбище вывезти через те ворота, через которые все в город въезжают, а только через те, в которые падаль да мусор вывозят. Да, да, доченька.

Настуся закрыла глаза ладонями, от возмущения кровь бросилась ей в лицо. А мать продолжала:

– И, знаешь, ни гнет, ни издевательства не заставляют их опомниться! Ищут врагов среди своих и ненавидят их больше, чем чужих. И беда эта не только в городах, в селах еще хуже. Говорил мне отец Феодосий, что все владыки в тяжбах с общинами. Нет ни одного без тяжбы, и длится это с незапамятных пор. И у поляков того нет, а если случится, так редко-редко. Уж на что у них шляхта шебутная, но и та почтение к церкви и друг к другу имеет. А наши, доченька, нет и нет. Вот разве только когда чужие побьют их немилосердно, обдерут донага и голых, босых и голодных погонят в неволю нагайками да бичами. Тогда и плачут, и сокрушаются, и к ворогу уважение и страх имеют. И при всем том суды да процессы ни на миг не прекращаются: паны судятся с панами, шляхта с шляхтой, мещане с церквями, села с селами, верхний конец села с нижним, улица с улицей, дом с домом, хозяин с хозяином, а все вместе – с евреями.

Настуся помедлила, как бы что-то сравнивая в душе, и сказала:

– Здесь, мамочка, большое уважение к власти. Очень большое.

– И потому, деточка, говорю тебе: муж твой еще большего добьется, чем добился. Я простая попадья, говорю только то, что глаза видят и что от умных людей слышала. Сказал же отец Феодосий, что Господь так справедливо отмерил кару нашим, что ни на маковое зерно не ошибся.

– За что же тогда вы, мама, вместе с покойным отцом терпели-мучались?

– За что? А за тех, что прежде нас жили, так и в Священном Писании сказано, доня. Вот видишь, ты у нас всегда добрая была, меня любила и почитала, и тебе Бог такую добрую долю послал, что просто чудо. А погрешишь против Божьей воли – искупишь, доня, ох, тяжко искупишь и ты, и – не приведи Бог! – дитя твое. Ибо кара Божья посылается из рода в род. А как повернешься сердцем к Богу, так и почувствуешь, как он ведет тебя по жизни и никому не дозволяет кривду тебе чинить.

Мать перекрестилась набожно. Простые ее слова глубоко запали в душу молодой султанши, но не нашли в ней дна. Молниями пронеслись перед нею главные события ее жизни, совершившиеся как по ее собственной, так и по чужой воле. Вспомнила, как отреклась от веры отцов ради любви к мужчине и блеска мира сего. Мелькнули перед глазами мертвые великий визирь Ахмед-паша и черный слуга Хасан. А следом явилась страшная мысль, которую таила она против первенца своего мужа от прежней первой жены.

Дрожь охватила Настусю. Но пути назад уже не было. Не то плыла, не то летела она в пропасть.

Судорожно вздохнула.

– Бог милостив, доченька, – ласково сказала мать, приметив этот тяжкий вздох. – Пока жив человек, всегда есть время свернуть со злого пути. Только тогда его не будет, как ляжем в сырую землицу и кончатся наши испытания на этом свете…

Явились слуги просить к столу, но молодая султанша, обменявшись взглядами с матерью, ответила:

– Позже.

Так проговорили они, пока не начало вечереть. Сквозь венецианские стекла султанских палат пробился багрянец заходящего солнца, заиграл на дорогих коврах. Муэдзины запели пятый азан на башнях стройных минаретов. На сады и парки султана опускалась чудесная ночная тишина.

Настуся поднялась, попросила мать подождать минуту и вышла.

Направилась в свою молитвенную комнату и опустилась на молитвенный коврик лицом к Мекке. Со времени гибели Ахмеда-паши и черного Хасана еще не молилась она так горячо. Из распахнутой души, словно дым ладана, брошенного на угли курильницы, молитва возносилась прямо к Богу. Покорно благодарила его, что привел к ней мать, и сулила щедрые пожертвования, а когда удалось ей переломить в себе злую мысль о том, что намеревалась она сделать с первенцем мужа своего, почувствовала такое же облегчение, как тогда, на рассвете у невольничьего рынка, когда вверила себя Богу со словами: «Да будет воля Твоя!»