Роксолана - [83]

– И как же вы, мама, решились в такую дорогу, через столько чужих земель пуститься? И с кем вы сюда добирались, и на какие деньги?

– А было это вот как. Смеются надо мною люди, хоть шапку себе из тех насмешек шей. Уже и малые дети вслед кричат: «Цесарская теща идет!» Молчу, не отвечаю ни словечка. Только Бога помяну, вздохну, и ему свои мучения поверю. Но однажды, в воскресенье это было, сижу я после службы Божьей у свояков, что меня приютили. Смотрю – а в окно видно, как двое старых евреев входят на подворье. Должно быть, купцы какие-то, думаю. И представить не могу, что они – ко мне. Ведь что у меня купишь? Разве что печаль да старость одинокую, которая уже передо мною…

– Мама! Да вы же еще совсем не старая, только печаль вас иссушила. Оживете рядом со мной, в добре и достатке. И мне с вами легче и веселее будет. Как же я рада, что Бог всемогущий прислал мне вас!

– Да и я, доченька, до самой смерти буду благодарить Бога за эту великую милость… Ну вот, говорю, и в мыслях у меня нет, что купцы эти ко мне явились. И вдруг зовут меня домашние. «Эти купцы, – говорят, – вас хотят видеть». Я, понятно, испугалась, думаю: вдруг твой покойный отец, царство ему небесное, долг какой оставил и мне не сказал? Иду ни жива ни мертва. Выхожу к ним, прошу их садиться, а сама прямо трясусь от страха: ну как сто золотых потребуют, думаю. И где я, нищая, возьму им столько?

– И как же они начали?

– Сели, глянули один на другого, и старший из них приступает: «Мы к вам с одним делом, пани…» Ну, думаю, точно речь о деньгах. Еле вымолвила: «Прошу вас, говорите!» А он вот как сказал: «Вы уже, наверно, слышали, что ваша дочь жива и стала в Турции знатной госпожой». – «Да слышала, – отвечаю, – всякое говорят люди, а Бог один знает наверно, где она и что с ней сталось, да и есть ли она еще на свете». И слезы выступили у меня на глазах.

– А они что?

– А другой говорит: «Наши еврейские купцы из Львова были там, где теперь находится ваша дочь. И видели ее своими глазами: как выезжает из дворца, и запряжка у нее шестеркой, и в золоченой-таки карете!» А я как расплачусь навзрыд!

– Да почему же, мамочка?

– Потому что, думаю, уже и евреи домой ко мне с насмешками ходят… И говорю им: «Не совестно вам, старым почтенным людям, насмехаться над бедной вдовой, которая и без того от горя не видит, куда идет?»

– А они что?

– Тогда один из них говорит: «Ну, ну, это вы, пани, перемудрили. Что ж вы, думаете, у нас других дел нет, как из самого Перемышля сюда специально ехать, чтобы над вами насмехаться… Хорош гешефт, нечего сказать!» От этих слов я опомнилась и говорю им: «Не удивляйтесь, панове, что я так вам ответила, уж простите меня, потому что всякие люди мне этим так докучают, что и сама не знаю, что говорю». А они тогда: «Мы на этом ничего не потеряли, нечего и прощать. Да вы нас и не обидели. Только выслушайте нас до конца, мы за это с вас ничего не требуем».

– Да хоть бы и потребовали, все равно с меня взять нечего, потому что ничего не имею, – говорю.

– Да мы знаем, – говорят. – Откуда у вдовы честного священника имения? Все нам известно, люди рассказали.

Я перевела дух – значит, денег не потребуют, и спрашиваю:

– А говорили эти ваши знакомые купцы с моей дочкой?

А они отвечают:

– Вы думаете, к ней так легко подступиться, как к вам? Тут все просто: только калитку в плетне открой и, если пса поблизости нету, иди себе к кухне и спрашивай, есть ли кто дома. Ну, а если б там так было, так половина наших евреев из Львова, из Рогатина, из Перемышля и Самбора не только поговорили б с вашей дочкой, но и не один добрый гешефт могли бы там иметь. Такой гешефт – чистый мед! Но там вместо плетня высокие стены, вместо калитки железные ворота, а вместо пса войско стоит и с места не тронется! И если б такой, головой ушибленный, нашелся и стал бы крутиться у тех ворот, ему бы так всыпали, что он бы ни у кого больше не стал бы спрашивать: дома он или нет.

– Чего же вы от меня хотите? – спрашиваю. А сама думаю, что если это и в самом деле ты, Настуся, то туго тебе там приходится. Они же говорят:

– Постепенно, пани, сейчас все узнаете. Все вам скажем. За тем и пришли. А чего не спрашиваете, как ваша дочка выглядит? Уже по одному тому сможете догадаться, видели ее наши или нет.

– Ну, и как же она выглядит? – говорю.

– Файная, пани, ох и файная! Светлая, золотые волосы, синие очи, продолговатое лицо, руки маленькие, как у ребенка, и доброе сердце имеет: если едет по городу, ни одного бедного без подаяния не оставит, даже наших, хоть и вера у нас разная.

– Сама раздает милостыню? – спрашиваю.

– Вы бы хотели, чтобы она выходила из кареты и раздавала деньги? Ну-ну. Там уже много таких при ней, что раздают и держат при себе, что раздать. И если б она остановилась или ехала не так-таки борзо, то турки или не турки, а весь бы народ сбежался: тот за подаянием, тот за справедливостью, тот челом бить. И так ее карету письмами забрасывают, будто снег прошел. А слуги ее, – говорит, – все письма собирают, поскольку им так приказано.

– И что же она с этими письмами делает? – спрашиваю.

– Что делает? Сама она ничего не делает, потому что при ней есть такие, которые делают. Самое паршивенькое письмо, даже порванное, – говорит, – читают, рассматривают и каждое дело потом разбирают. И виноватого потом из-под земли добудут, – говорит, – а невинному помогут.