Роковые сапоги - [19]

Старик Бейтс и капитан Уотерс дали матушке сто фунтов, когда она от меня уехала, — везет же человеку, черт подери, не то что мне! — и так как она сказала, что хочет сама зарабатывать себе на жизнь, то было решено снять дом и пускать жильцов, что она и сделала. Второй и третий этажи давали нам в среднем четыре гинеи в неделю, а первый этаж и мансарда еще сорок фунтов в год. Раньше матушка с Элизой жили в верхней комнатке, что окнами на улицу, но потом ее занял я, а они переселились в клетушку для прислуги. Лиззи была рукодельница и зарабатывала шитьем еще около гинеи в неделю, и после уплаты за дом у нас оставалось на хозяйство почти двести фунтов в год, так что дела наши, как видите, шли неплохо. Женщины к тому же ничего не едят: мои так могли по неделям жить без мяса, — бифштекс или отбивную подавали только мне.

Матушка и слышать не хотела, чтобы я продолжал работать почтальоном. Она заявила, что ее ненаглядный Роберт, сын ее любимого Томаса, ее храбрый солдат, и так далее, и так далее, не должен трудиться: он должен быть джентльменом, — я, разумеется, им и был, хотя на пятьдесят фунтов в год не очень-то развернешься, ведь нужно еще и одеваться, как подобает джентльмену. Рубашки и прочее белье мне, конечно, дарила матушка, на них мне не приходилось тратиться из своих пятидесяти фунтов. Сначала она было заупрямилась немножко, хотела, чтобы я платил за стирку, но потом, конечно, все уладилось, — ведь я же был ее обожаемый Боб, понимаете, ради меня она пожертвовала бы всем на свете. Представьте, она однажды изрезала роскошную черную атласную шаль, которую ей подарила моя сестрица миссис Уотерс, и сшила мне из нее жилет и два галстука. Старушенция была сама доброта!

Я прожил так лет пять, довольствуясь пятьюдесятью фунтами в год (может, я и сделал в то время некоторые сбережения, но не об этом сейчас разговор). Все эти годы я вел себя как самый любящий и преданный сын и уезжал из дому только раз в год летом, проводя месяц в Грейвзенде или в Маргете, — поездка туда всей семьей стоила бы слишком дорого, а мне одному, холостяку, была вполне по карману. Я считал себя холостяком, потому что сам не знал, женат я или нет: об этой хитрой змее миссис Стабз я так больше и не слышал.

Я никогда не заходил в трактир днем, потому что обедать не дома мне было не по карману, — попробуйте-ка пожить на нищенские пятьдесят фунтов в год! Однако посидеть там вечерок я любил и частенько являлся домой в весьма веселом настроении. Спал я до одиннадцати утра, потом завтракал, читал газету, потом шел прогуляться в Хайд-парк или в Сент-Джеймс-парк, в половине четвертого приходил домой к обеду, и тут-то я заряжался приятным настроением на весь остаток дня. Матушка была совершенно счастлива, и я жил у них с сестрой без всяких угрызений совести.

* * *

Если бы вы только знали, как матушка любила меня! Будучи человеком общительным и гостеприимным, я нередко приглашал к себе своих добрых друзей, и мы веселились с ними всю ночь напролет.

— Ничего, друзья, — говорил я, — не жалейте вина, матушка заплатит!

И она, разумеется, платила, а мы, разумеется, отдавали должное ее запасам. Добрая старушка прислуживала нам за столом, как будто была моей служанкой, а не матерью и не благородной дамой. Никогда она не роптала, хотя я, признаюсь, давал ей множество поводов (она, например, не ложилась до четырех утра, потому что не могла заснуть, пока не уложит в постель своего дорогого Боба), и жизнь она вела полную треволнений. Старушка была так мягкосердечна, что за все пять лет рассердилась всего два раза, да и то не на меня, а на сестру Элизу, когда та сказала, что я их разоряю и выживаю жильцов одного за другим. Но матушка и слушать не захотела эту злобную завистницу. Ее дорогой Боб, сказала она, всегда прав. Наконец Лиззи сдалась и переселилась к Уотерсам. Я был очень этим доволен, потому что характер у нее стал совершенно несносный, и мы с ней с утра до ночи бранились.

Вот когда наступило веселое времечко! Но в конце концов матушке пришлось отказаться от пансиона, потому что после отъезда сестры дела почему-то стали идти все хуже и хуже, — злые языки болтали, будто все это из-за меня, я-де выжил из дому всех жильцов своим куреньем, пьянством и скандалами, а матушка-де давала мне слишком много денег, — ну, давала, ну и что с того? Не отказываться же мне, раз предлагают! И зачем только я все их истратил?

Но что теперь говорить! Я думал, фирма наша так и будет существовать до скончания века, но через два года — хлоп! — все рухнуло, лавочка закрылась, все пошло с молотка. Матушка переселилась к Уотерсам, и — вы только подумайте! — эти неблагодарные твари не пускают меня к себе на порог. А все эта Мэри, — так я ее, видите ли, разобидел, когда не пожелал на ней жениться! Двадцать фунтов в год они мне дают, это правда, но что значат эти гроши для джентльмена? Двадцать лет я, как и подобает мужчине, честным путем добывал себе средства к существованию и за это время повидал немало. Я продавал на улице сигары и носовые платки; был бильярдным маркером: в год паники состоял в правлении фирмы «Имперской британской компании» по сушке и катке белья, работал в театре — два года актером и около месяца, когда пришлось совсем туго, таскал декорации; поставлял королевской полиции чрезвычайно ценные сведения о трактирщиках, торгующих спиртными напитками, о ростовщиках и ссудных лавках. Я даже снова служил его величеству — в должности подручного у чиновника мидлсекского шерифа, только уж это было мое последнее место.