Роковой срок - [26]

Если бы боги искушали мужалого человека, как юных дев, только глаголом, он давно бы утратил разум и чувства, всецело предаваясь божьей воле и бездумно следуя, куда ему укажут, ровно скот под кнутом пастуха. Они не правили человеком, не вели его в поводу, а принуждали мыслить, и оттого говорили – бог надоумил...

Чем сложнее был предстоящий путь, тем труднее изведать божий знак.

Когда же земля успокоилась и степь погрузилась в настороженную тишину, из низких туч повалил снег. А если случалось так, значит, пролетела птица Сирин неувиденной, пропела неуслышанной!

Взяв коня в повод, Ураган дошел до первого княжеского шатра, постучал древком кнута в кошмяную стенку и, подняв его змеистое тело в воздух, простегнул пространство.

Это был щелчок государева бича, язык коего был яснее и понятнее речи.

И в тот же час притихший стан ожил, замельтешили всадники, заскрипели колеса огромных телег, на которых перевозили загоны, забегали рабы, разбирая изгороди – настал долгожданный час кочевья в теплую степь. А Ураган вскочил в седло и поскакал в заснеженную даль полунощной стороны – туда, где за тысячи верст были неведомые Рапейские горы.

Он мчался так до полудня, но ни единой живой души не встретил в бескрайнем выбеленном пространстве, а была призрачная надежда – вдруг да замелькают на окоеме заметные шапки скуфьего разъезда и лес поднятых копий или хотя бы один-единственный гонец Важдая...

На окоеме же во всю степную ширь даже в полунощной стороне светилось зарево, которое бывает после землетрясения, и в мареве отражались его отсветы, создавая ощущение, будто впереди вода с солнечными бликами, которую пьют рапеи и сыты бывают.

Обратно он ехал сгорбившись и глядя в землю, читал кочевой след. Выбитая, глубоко вспаханная копытами и разлинованная колесами твердь, будто храмовая летопись, отмечала не только события, но и неуловимое и понятное лишь для кочевника устройство мира. От щелчка его бича, словно от живительной искры божьей, все пришло в великое движение, и сейчас вся живая тварь, что кормилась степью, но была неподвластна человеку, не ведала покоя. Едва стронувшись с места, люди повлекли за собой мелкие и разрозненные табуны турпанов и стада буйволов, которые жались к спасительному для них кочевью, ибо уже по их следу напористо и размашисто шли хортьи стаи, коими боязнь стихии владела так же недолго, как и человеком, и так же вечный голод был сильнее страха. Плотоядные шли плотной лавиной, и стремительные цепочки волчьих следов в точности повторяли пути табунов, стад и отар, прерываясь или спутываясь в клубок там, где была жертвенная пожива – брошенный на кочевую ниву больной и прирезанный бычок, полуживая овца или сломавшая ногу лошадь.

За кочующим волчьим племенем, то подолгу таясь на земле, то вспарывая ее пружинистыми скачками, двигались пардусы, подбирая все, что осталось от волков, а иногда, если те были пресыщены падалью, то и мирно деля с ними пищу. За этими огромными кошками рысили твари поменьше – дикие собаки, степные лисицы и совсем уж мелкие, но многочисленные корхи, питающиеся конским и коровьим пометом.

Но замыкало это бесконечное и бурное движение медлительное и на первый взгляд равнодушное ко всему турье племя, коему не пристало опасаться ни волчьих стай, ни пардусов, ни людей и прочих тварей. Ростом туры были с крупного коня, а мощью, как десяток, и среди всех обитателей степи не находилось тех плотоядных, кто бы отважился вкусить его плоти. Когда они появлялись на кочевом пути, казалось, что всякое движение и время останавливаются, ибо вид их завораживал взор кочевника.

Однако не перед этой невероятной силой и спокойствием преклонялись сары, считая их священными. Если в волков оборачивались люди, то образ тура принимали боги, когда спускались на землю.

На волков можно было охотиться в день зимнего солнцестояния, на прочего зверя круглый год; на туров же никто и не помышлял поднять копье или пустить зверовую стрелу. И жизнь они вели такую же, как сары, кочуя весной в полунощную сторону степи и поздней осенью – к морю. По поведению этих земных тварей можно было предсказать не только будущее, но еще и узнать, благоволит ли Тарбита к сарам и к какому его племени.

Туры не умирали в степи, как все другие животные; они не уходили в долину смерти, как делали это пардусы, не бросались со скал, как старые волки, и не бились о землю, как орлы; по воле огненной богини они приносили себя в жертву людям, когда приходил срок. Однажды утром, выйдя из шатра или кибитки, можно было увидеть старого тура, непременно лежащего возле родового костровища. И это было знаком особого покровительства Тарбиты, ибо никому из смертных Земных тварей не удалось бы по собственной воле поймать в степи и привести к своему стану буйного быка, так что являлись они лишь по божьему велению.

И тогда собирался весь род и начинался торжественный обряд заклания жертвы с последующим пиром, где родственники, обнявшись, пели гимны, пили суру из кобыльего молока и вкушали жертвенное мясо.

Из хребтовой части шкуры потом выкраивали самые прочные и легкие обереги, которые пристегивались на грудь воину вместо железных лат, из грудинной шили мохнатые шапки государю и первым воеводам, из боковой – крепчайшие сапоги, а из нежной паховой, покрытой мягким волосом, делали подбрюшники для беременных женщин, которые позволяли ездить в тряских кибитках даже в день разрешения.