Роковой портрет - [68]

— Это не мое имя. Меня зовут Джон Клемент. Так звали меня еще до твоего рождения. Ты всю жизнь знала меня как Джона Клемента.

Замерев в складках плаща, все еще наброшенного на него, я догадалась — к нему возвращается улыбка. Набравшись смелости, я прошептала:

— Я хочу выйти за тебя замуж.

Он выдохнул в ответ:

— Слава Богу!.. Спасибо.

Но о ночном разговоре больше не было сказано ни слова. Я, правда, сделала одну робкую попытку:

— Думаешь, тебя действительно будут искать? Те, кто хочет видеть тебя королем?

Он покачал головой, поскорее завершая разговор, нежели отвечая на мой вопрос.

— Все кончилось, — сказал он твердо, словно убеждая в этом не столько меня, сколько себя. — И давно. Умерло и погребено. Как Эдуард. Это никак не скажется на нашей жизни. Нам не нужно думать об этом, что бы ни говорил твой отец. — Я кивнула. Даже если он не совсем верил в то, что говорил, жить иначе было бы слишком трудно. — Забудь обо всем, Мег. — Его голос зазвучал сильнее и увереннее. — Лично я забыл. Если целыми днями ворошить прошлое, любой сойдет с ума, и я не исключение. Я хочу обычной жизни, обычного счастья. Может быть, нужно было рассказать раньше, но я не хотел тебя волновать. Ничья жизнь больше не будет отравлена тем, что произошло много лет назад. Сейчас это для меня ровным счетом ничего не значит. Я никогда не оборачиваюсь назад, никогда не думаю об этом. И тебе не советую.

И он плотно сомкнул губы. Теперь, когда моя растерянность прошла и я поняла, что по-прежнему стремлюсь в жизни только к одному — выйти замуж за Джона, я хотела знать намного больше. У меня на языке вертелся вопрос, действительно ли там в часовне присутствовал король, но я вовремя остановилась и не произнесла ребяческих слов. Я не хотела показаться простушкой, как мастер Ганс, поскольку понимала: Джону неприятны любые вопросы, он стремится вернуть меня в настоящее, а также догадывалась, что и в будущем не смогу запросто расспрашивать его. И решила попытаться еще один раз.

— Ты не думаешь, — спросила я, тяжело дыша от необычности вопроса и краснея от собственной дерзости, — что… если у тебя… у нас… будет сын… то в один прекрасный день ты посмотришь ему в глаза и подумаешь: «Этот мальчик мог бы стать королем Англии»?

Он вздохнул, немного помолчал, и мне показалось, множество мыслей промелькнуло в лице человека, который, сложись судьба иначе, мог бы стать королем и вести жизнь, где мне не было места. Но очевидно, печаль в его глазах мне лишь померещилась — он ответил твердо, с легкой улыбкой:

— Нет. Я буду счастлив думать: «Вот мальчик, мой и Мег; внук Томаса Мора».

И поцеловал меня в губы, словно умоляя замолчать. Так же тихо он поборол печаль после смерти брата, хотя несколько дней ходил с красными глазами. В то утро он пожелал удалиться в свою комнату, сказав, что хочет выспаться и помолиться, но, шагая к дорожке, послал мне воздушный поцелуй. («У нас впереди вся оставшаяся жизнь; давай соблюдем приличия в ближайшие несколько недель». Когда он произносил эти слова, его глаза улыбнулись, как прежде.)

Постояв еще несколько минут на солнце, чувствуя его ласковое тепло, отгоняющее все ужасы минувшей ночи, я, когда вошла в темный дом, из-за плывущих в глазах цветных пятен не сразу увидела отца, ожидавшего меня.

— Джон получил мое согласие, — произнесла я с максимальной юридической сдержанностью, которой, я знала, он всегда ждал от близких.

Я совершенно не была готова к тому, что последовало. Он судорожно вздохнул и крепко прижал меня к груди, чего не случалось никогда прежде. Щетина колола мне лицо, а его слезы заливали мои щеки.

— Так рад за тебя… за него, — прошептал отец, — за всех нас.

Я крепко обняла его в ответ. Пожалуй, меня больше взволновало его объятие, чем помолвка.

В его теплых руках мне вдруг стало стыдно. Как я могла быть такой мнительной? Ведь все понятно: отец — хороший человек, я могу верить ему, верить вере в него Джона. Я как будто оправилась от неведомой для меня болезни. Невыносимая скорбь расстроила рассудок, превратила меня, как пишут в медицинских книгах, в «одинокого, снедаемого страхами, завистливого, скрытного и темного» человека, или то была истерия, или что-то с маткой, от чего женщины сходят с ума. Но что же мешало мне с самого начала понять — кнуты и власяница отца свидетельствуют лишь о его аскетизме? А бешеные ругательные памфлеты, чья темная сила так испугала меня, — лишь официальная точка зрения, как и говорил Джон. Они выходили под псевдонимом, поскольку не отражали мнение отца. А сапожник, так жестоко избитый за свои религиозные убеждения, скорее всего просто стал жертвой свирепых тюремщиков еще до того, как отец взял его, стремясь составить верное представление о его воззрениях в тиши и уединении нашего сада. Моя память отшатывалась от палок и веревок, валявшихся в маленькой сторожке. Я не вполне могла их объяснить, не могла и совсем забыть. Но они уже не давили как прежде. В конце концов, тот человек убежал, разве нет?

И мои сомнения отошли в прошлое. Отныне покой воцарился в моем сердце. Я пребывала в солнечном состоянии и не могла поверить, что когда-то считала себя измученной старой девой, в сумерках целовавшей художника под шелковицей. Я не понимала, как это случилось, но теперь обитала там, где можно ждать счастья. Казалось, все хотели мне угодить и сделать что-нибудь приятное. Высохли слезы, которые я прежде постоянно чувствовала где-то внутри. Они словно ждали подходящего момента, чтобы залить бдительные, сухие, настороженные глаза.