Роковой портрет - [26]

Она замолчала и, хотя я резко опустила голову, мне показалось, впилась в меня глазами. Я только молилась, чтобы мне удалось не выдать тайного счастья, захлестнувшего меня при упоминании дорогого имени. Обрывочные воспоминания о губах, жесткой щеке, сильных длинных руках, мужском запахе кожи и сандалового дерева невозможно было разделить с мачехой, пусть и хорошей. Но даже если она заметила предательские знаки любви, то никак этого не показала, а просто набрала побольше воздуха и продолжила:

— Я за всех людей, которое делают в мире добро. Но у меня никогда не было времени на остальных. Иностранцев. Краснобаев. Объедают мой дом и даже не замечают, что перед ними стоит. Сидят за моим столом и мелют языком по-гречески; ни тебе «спасибо», ни «до свидания». Не дают моему мужу спать всю ночь, треплются попусту — о философии, поэтических переводах, требуют церковь к ответу, — но пальцем о палец никто не ударит, чтобы сделать чью-то жизнь лучше. — Она смешно прищурилась, и я засмеялась вместе с ней. Хоть я и знала наперед все, что она скажет, у нее было умение заставить собеседника смеяться в нужных местах. — О, у меня просто руки порой чесались вмазать этому Эразму в ухо, когда он начинал дразнить твоего отца «вполне придворным». — Она подняла руки, как будто собиралась вмазать в это самое отсутствующее ухо. — Твой отец стал лучшим юристом в Лондоне задолго до того, как они к нам понаехали. Лучше бы он думал о карьере, а не убивал время с этими болтунами и не парил в облаках. Как же мне хотелось, чтобы этот высохший голландец убрался подобру-поздорову. Он был хуже всех, но я ничего не могла с ними поделать, — прибавила она уже серьезнее. — Говорят, говорят, говорят, реформируют одно, восторгаются другим, изменяют то, улучшают это. По мне, они воспринимали себя слишком всерьез. Все им не так. Я считаю, бери жизнь, как она есть. Ходи в церковь. Подавай милостыню. Делай свое дело. Живи по воле Божьей. И радуйся тому, что Он тебе дает. Расти детей, люби семью, заботься о стариках. Устраивай по вечерам представления, если хочешь! Играй на лютне, если уж тебе так нужно! Но не носись ты так со своими дурацкими идеями, выбивая остальных из колеи.

Я сделала шаг вперед и подняла руку, надеясь, что теперь, когда ее знакомый монолог достиг логического конца, смогу наконец задать свой вопрос.

— Я об этом и говорю. Ты не думаешь, что теперь отец еще сильнее увлечен идеями, чем когда с нами жил Эразм? — быстро спросила я. — Вся эта охота на еретиков… Его никогда нет, а если и приезжает домой, то запирается в Новом Корпусе и пишет свои гневные обличения. Я никогда раньше не видела его разгневанным. Даже не считала способным гневаться. Раньше от идей, своих и Эразма, он всегда смеялся. Это тебя не беспокоит?

На сей раз она отвела глаза. Госпожа Алиса никогда не стала бы лгать по-крупному, но маленький грешок умолчания свидетельствовал о тревоге. Да, она тревожилась и не собиралась делиться своими страхами со мной, а может быть, признаваться в них даже себе. Я могла бы и догадаться. Слишком практичная, она не станет рыдать и бить себя в грудь из-за того, что не в состоянии изменить. Она слишком любила светлую сторону жизни. Наверное, ее выпад против Эразма объяснялся как раз намерением увести разговор от моего вопроса.

Поэтому я не очень удивилась, когда вместо ответа она взяла петуха и маленький тесак, который перед уходом положил ей поваренок, театрально измерила расстояние между птицей и острием и начала ритмично рубить маленькие ноги и крылья.

— Я говорю, намного лучше быть человеком короля и другом епископов и заниматься приличной работой, — твердо сказала она и изо всей силы хрястнула тесаком. — Архиепископ Уорем, разумный богобоязненный человек. — Она опять занесла нож. — Джон Фишер, Катберт Тунстал. — Хряп. Одобрительный взгляд на точно отсеченную часть. — Тоже хорошие люди. — Она аккуратно уложила куски в кастрюлю. — Даже кардинал Уолси, — добавила она, посмотрев, готова ли я вернуться к шутливому, более приятному ей разговору. — Конечно, может, он слишком жадный и хитрый, этот Уолси, слишком мирской для церковника, но по крайней мере знает толк в хорошей еде, — торжественно закончила она. — Три раза на Сретенье докладывал себе моего петуха в апельсиновом соусе. И всякий раз, как мы потом встречались, расхваливал его до небес.

Выдав под занавес этот кулинарный анекдот, госпожа Алиса с решительной улыбкой пошла к камину, велев стоявшим в ожидании поварятам повесить кастрюлю и начать варить петухов. Ей хоть и нравилось производить впечатление эдакого правдолюбца, на самом деле она не хуже придворных умела пользоваться дипломатической полуправдой и уходить от ответов. Она явно не собиралась обсуждать со мной отца. Все, мне уже не удастся завести речь об узнике в сторожке, наш разговор окончен. По-прежнему избегая моего взгляда, она погнала поваренка за лучиной и водой. И в потоке ее слов как-то растворилась успокоенность, которую я ощутила после слов Джона Клемента о том, будто отец держит узника ради его же блага.

Ганс Гольбейн смотрел на серьезное энергичное лицо высокой, тощей, такой несветской молодой англичанки с проницательными глазами и угловатыми движениями. Она изо всех сил старалась сидеть неподвижно, хотя ее явно что-то беспокоило — все время морщила лоб и, несмотря на все усилия, то и дело ерзала на стуле. Почему-то он вдруг вспомнил Магдалину — мягкое тело, полные плечи, грудь, томные глаза, еле уловимый запах фиалок и роз. И ложь. Следы поцелуев на шее. Смущение, когда он спросил, откуда они. Вздор, произнесенный ею так нежно, что он был почти готов поверить в укусы насекомых. Мятые, теплые, влажные от пота простыни на кровати — он швырнул ее на них в тот последний вечер, после тяжелого дня, проведенного в печатне Фробена с Бонифацием и Миконием, и увидел «укусы насекомых» на груди, животе, ягодицах. И горячий красный след от своей ладони на белой щеке, ее взметнувшиеся к лицу руки. Он хлопнул дверью и бросился вниз по лестнице, чуть не воя от боли. Последнее, что он запомнил, — ее непонимающий взгляд.