Роковое зелье - [33]

– Ты это, слышь-ка… – осторожно проговорил Алексей Григорьевич. – Про деньги вызнаешь – мне первому на ушко шепни, не ляпай принародно. Понял?

– Как не понять, – остро глянул на господина смышленый Стелька. – Чай, не пальцем деланы…

– Вот и ладненько, – кивнул немного успокоенный Долгорукий. – А после того, как выбьешь из Никодима все насчет денег, выбей из него заодно и душу. На что она ему такая – подлая да корыстная?

Стелька поклонился с прежним выражением полнейшего понимания и покорности, да вдруг схватился за голову.

– А девка-то сбежала, – сообщил он с виноватым видом. – Дочка Никахина. Как ее, Мавруха, что ли? Не уследил я…

– А, леший с ней! – отмахнулся Долгорукий. – Что с нее проку, с убогой? Ты мне, главное дело, с Никахой разберись по-свойски!

Стелька опять поклонился и заспешил на конюшню, куда уже уволокли Никодима, а князь заспешил к дому – слишком озабоченный, чтобы заметить вопиющее нарушение им установленных, строжайших правил: дочь Екатерина, которой полагалось неотступно находиться при государе императоре, всячески прельщая его своей красотой, неприметно свернула в сторонку и сперва как бы от нечего делать, неспешно, а потом со всех ног устремилась в сад, лежащий чуть поодаль дома. Все подворье и этот сад были окружены высоким и прочным забором, однако известно ведь, что не бывает заборов без проломов, так что сбежала не только Мавруха…

Август 1727 года

…Его вели с завязанными глазами, поддерживая под руки, чтобы не спотыкался: ведь оступиться на пути к истине – значит не обрести ее. Алекс услышал, как его спутник трижды стукнул в дверь. В ответ прозвучали три глухих удара молотом по столу. И раздался голос, в котором он узнал голос Джеймса:

– Кто там?

Алекс, не мешкая ни мгновения, ответил, как учили:

– Человек, который желает иметь и просить участия в благах этой достопочтенной ложи, посвященной святому Иоанну, как это сделали до меня многие братья и товарищи.

Двери распахнулись. Алекса вновь взяли под руки и трижды провели вокруг комнаты. Рядом поднялся шум и стук, и потом голос мастера:

– Подтверди свое желание сделаться вольным каменщиком.

– Подтверждаю, – ответил Алекс, чувствуя, что нетерпение переполняет его. Он был предупрежден, что, пока повязка не сорвана с глаз, еще есть время отступить, отказаться от вступления в орден и удалиться, не изведав тайны его символов, которые навеки обрекут его на повиновение уставам масонов. И сейчас он не знал, что крепче удерживает его на месте: искреннее желание довести ритуал до конца, обрести истину – или безошибочное чутье того, что Джеймс все равно не позволит ему уйти далеко… – Подтверждаю!

– Покажите ему свет! – приказал мастер, и с глаз Алекса сдернули повязку.

Он не зажмурился – только сильно прищурился после полумрака, глядя на братьев, которые окружили его с обнаженными мечами, направив острия в его грудь. Лица их были серьезны и отчужденны настолько, что Алекс с трудом узнал Джеймса.

Ему дали время оглядеться. На полу ложи был нарисован мелом символический чертеж основания Соломонова храма. Три горящих свечи стояли в центре чертежа, образуя треугольник. Алекс понял, что именно вокруг этого чертежа его и обводили трижды, поставив так, что он находился теперь на нижнем конце его.

Мастер стоял на востоке – на груди у него висел наугольник, на столе лежала Библия, открытая на Евангелии от Иоанна.

Алекса подвели в три шага, заставляя ступать то налево, то направо, к скамейке, стоящей перед чертежом. На скамейке лежали линейка и циркуль. Джеймс выступил вперед и с этим же незнакомым, торжественным выражением лица произнес:

– Товарищ, ты вступаешь теперь в почтенное общество, которое серьезнее и важнее, чем ты думаешь. Оно не допускает ничего противного закону, религии и нравственности; оно не допускает также ничего противного обязанностям подданного. Достопочтенный мастер объяснит вам все остальное.

Алексу велели стать правым, обнаженным, коленом на скамью, и великий мастер спросил, обещает ли он никому и никоим образом не выдавать масонской тайны, кроме брата в ложе и в присутствии великого мастера?

Алекс дал обещание.

Ему расстегнули рубашку и к обнаженной левой груди приставили острие циркуля, который он сам держал в левой руке. Правую руку он положил на Евангелие, развернутое на чтении от Иоанна, потом – на обнаженный меч и при этом произнес за мастером присягу, предавая в случае измены свою душу вечному проклятию, а свое тело – смерти от суда братьев:

– Клянусь во имя Верховного Строителя всех миров никому и никогда не открывать без приказания от ордена тайны знаков, прикосновений, слов доктрины и обычаев масонства и хранить о них вечное молчание. Обещаю и клянусь ни в чем не изменять ему ни пером, ни знаком, ни словом, ни телодвижением, а также никому не передавать о нем – ни писать, ни печатать, ни вырезывать, ни рисовать, ни красить или гравировать, не подавать повода к тому, чтобы это случилось ни на какой вещи под небесами, подвижной или неподвижной, на которой тайна могла бы быть прочитана и понята, и никогда не разглашать того, что мне теперь уже известно и что может быть вверено впоследствии. Все это я обещаю без всякого колебания, внутреннего умолчания или какой-нибудь увертки. Если я не сдержу этой клятвы, то обязуюсь подвергнуться следующему наказанию: да сожгут и испепелят мне уста раскаленным железом, да отсекут мне руку, да вырвут у меня изо рта язык с корнем и зароют в морском песке при низкой воде, за кабельтов расстояния от берега, где прилив и отлив проходят дважды за двадцать четыре часа. Да перережут мне горло, да будет повешен мой труп посреди ложи при посвящении нового брата как предмет проклятия и ужаса, да сожгут его потом и да рассеют пепел по воздуху, чтобы на земле не осталось ни следа, ни памяти изменника.