Роковая женщина - [25]

Роберт одарил его холодным взглядом, настолько напомнившем Эммету о детстве, что он на миг пожалел о своем вопросе.

— Твой отец разговаривал с ней, Эм. От него я понял, что она — весьма крутая малышка.

— Мой отец это сказал?

— Ну, не дословно. Но у него было впечатление, что она совершенно невозмутима. Ни слезы не пролила! Не совсем обычно для молодой женщины двадцати четырех лет, стоящей над трупом своего любовника, не правда ли?

— Возможно…

— Никаких проклятых «возможно», Эм. Мы имеем дело с серьезным противником. И давай оставим это, ладно? Приехали Сеси и Пат.

Роберт спустился, чтобы распахнуть дверцу лимузина. За ним следовал Эммет — полы его сюртука хлопали, на щеках пламенел румянец. С самого раннего детства он не мог справиться со своими чувствами к Сесилии Баннермэн, но, хотя она всегда принимала его сторону против Роберта, однако так и не позволила, чтобы их отношения перешли грань дружеской привязанности, к его глубокому сожалению.

Она выбралась из машины, выглядя даже более слабой, чем положено после тридцатишестичасового утомительного пути. Ее лицо было покрыто темным загаром, но это был не тот загар, что приобретается лежанием на пляже. Кожа Сесилии была темной, огрубевшей, высушенной ветром и тропическим солнцем. Ее загар скорее придавал ей больной, лихорадочный и опустошенный вид. Всегда худая, теперь она показалась Роберту просто истощенной. Ее огромные глаза являли собой глубокие озера боли, как на лицах тех голодающих детей, которых она уехала спасать в Африку — полнейшая глупость, с точки зрения Роберта. Под ее глазами залегли черные круги, как будто всю дорогу домой она проплакала. Черное траурное платье на ней буквально висело. Горничная Элинор приложила все усилия, дабы что-то сделать с волосами Сесилии, но они выгорели под солнцем до оттенка пшеничной соломы, и были грубо обрезаны, скорее, из-за местного климата, чем по причуде парикмахера. Большую часть волос удалось упрятать под шляпку с вуалью, но в целом, вид у нее был как у беспризорницы.

Она стояла прямо, словно солдат на параде, не желая выказывать слабости и стараясь, как всегда, действовать по стандартам бабушки. Если вылетела из седла, вновь садись на коня и гони его дальше, а об ушибах своих позаботишься потом. Это было фамильное кредо: надменная нижняя губа, прямая спина, никаких жалоб и слез на публике и так мало, как возможно, наедине с собой, несмотря ни на что.

Роберт протянул руки и обнял ее. На короткий миг она словно ощетинилась, но потом он почувствовал, как она успокаивается и расслабляется. Он поцеловал ее.

— Добро пожаловать домой, — сказал он. — Я скучал по тебе.

— Я должна была быть здесь, — прошептала она. — Быть с ним…

— Не вини себя. Это ничего бы не изменило. И перестань быть такой чертовски храброй. Если хочешь плакать, плачь. Для этого и существуют похороны.

Он осторожно повел ее вверх по ступенькам, остальные следовали за ними на почтительном расстоянии. Все семейство Баннермэнов было полностью согласно, что если Роберт и способен на какие-то добрые чувства, то они относятся к Сесилии. В его глазах она не имела недостатков. Внешне они были очень похожи — оба высокие, прекрасно сложенные, со спортивными фигурами, но каждый при этом, казалось, находил в другом качества, которых недоставало ему самому. Сесилия находила опору в жесткости Роберта, в его способности отказаться довольствоваться меньшим, чем ему хотелось, а он, похоже, нуждался в ее чувствительности и слабости, как если бы знал, что защищая ее, проявляет лучшие стороны своей натуры, которые ничто другое не могло бы пробудить.

Роберт остановился ровно посредине лестницы, все еще держа руку Сесилии, в то время, как другие группировались вокруг них, словно старались разыграть сцену «Последняя стоянка Кастера». Он взглянул на часы.

— Бабушка едет?

— Не беспокойся, — ответил Пат. — Она будет здесь ровно в двенадцать.

Роберт кивнул. В семье Баннермэнов все, кроме Патнэма, серьезно относились к пунктуальности — впрочем, даже и Пат чувствовал себя виноватым, если опаздывал. Элинор, естественно, довела пунктуальность до невероятных пределов: она не только никогда не опаздывала, но и никогда не появлялась заранее. По ней можно было заводить часы, и это бы окупилось, так как на содержание ее собственных часов уходили огромные суммы.

— Я все еще не могу поверить, что это случилось, — произнесла Сесилия.

Эммет склонил голову:

— Средь жизни мы в смерти.

Роберт бросил на него грозный взгляд.

— Постарайся не изображать ослиную задницу, Эм. Оставь эти штучки для своих митингов, хорошо?

Сесилия пропустила эти слова мимо ушей — она так привыкла к подобным стычкам, что вряд ли уже замечала.

— Я думаю о том, как он умер. Это так на него не похоже. Девушка, хочу я сказать…

Мужчины, за исключением ректора, обменялись взглядами. Сесилия идеализировала отца, даже когда они были в ссоре. Она могла простить ему все, кроме обычных человеческих слабостей.

Для нее невозможно было представить, чтобы отец улегся в постель с молодой женщиной, немногим старше двадцати, не говоря уж о том, что он в этой же постели и умер.