Роковая женщина - [15]

В редких случаях, что он встречался с отцом в последние годы, тот казался ему старым, усталым и скучающим, — человеком, жизнь которого превратилась в рутину и который получал от всего этого очень мало удовольствия. Патнэм не находил это странным — в конце концов, отцу было за шестьдесят, и он все еще страдал от последней неудачной попытки достичь президентского поста, хотя и скрывал свое разочарование за обычным самообладанием аристократа. Он был здоров, даже оживлен, но Патнэм не допускал и мысли, что у отца есть личная жизнь, как будто либидо Артура Баннермэна исчезло вместе с президентскими амбициями.

Конечно, детям всегда трудно представить себе сексуальную жизнь родителей — Патнэм, хоть и не имел детей, был уже в том возрасте, когда можно это понять, но в случае Артура Баннермэна, с его чувством собственного достоинства, ошеломляющей силой воли и презрением к любому поступку, несовместимому с его представлениями о чести, еще труднее было допустить, что он обладает теми же потребностями и слабостями, что и простые смертные. Это было все равно, что представить себе Джорджа Вашингтона с вынутой вставной челюстью или без штанов.

Пат усмехнулся, вспомнив все отцовские слова о его аморальных поступках за все эти годы, не лишенных горечи — особенно с тех пор, как стало ясно, что они бесполезны. В целом же он был рад, что отец сумел получить в последние годы жизни хоть немного радости.

Он пребывал в таком «подвешенном» состоянии, ожидая услышать, что же решится наверху, и чувствуя себя неуютно в огромной библиотеке, комнате, которая была под запретом для детей и которая связывалась в его понятии с суровыми лекциями о том, что ему необходимо изменить образ жизни и вести себя как подобает Баннермэну. Прадед приобрел всю обстановку этой комнаты с панелями Гринлинта Гиббонса и украшенным резьбой потолком у английского герцога и перевез в Кайаву вместе с бесценной коллекцией книг и рукописей, а заодно и пятерых мастеров, работавших не покладая рук два года, чтобы ее разместить. Комната должна была принадлежать музею, и Пат предпочел бы, чтобы она там и находилась.

Он встал, подошел к одному из секретеров, открыл спрятанный там телевизор и включил его, чтобы посмотреть новости. В Кайаве то, что напоминало о современности, тщательно скрывалось, и гости, бывало, бродили по всему дому в поисках телефона, не догадываясь, что он спрятан в шкафчике их прикроватного столика.

Усевшись поудобней, Пат стал смотреть на экран. Главным сюжетом новостей оказалась перестрелка в Бронксе — как противно было бы отцу оказаться вторым после разборки между копами и чокнутыми латиносами! Но не более противно, чем то, что последовало далее; несколько кадров, изображавших Артура Баннермэна на национальной конвенции республиканцев в тот год, когда его обошел Ричард Никсон, аэроснимок Кайавы и комментарий, что Баннермэны — одна из богатейших семей Америки — для тех, кто этого еще не знал, затем моментальный снимок кирпичного дома на Западной 68-й улице, где он умер — как заявила Конни Чанг с многозначительной улыбкой, «в роскошной квартире своей близкой приятельницы, модели Александры Уолден».

Потом появилось несколько глянцевых фотографий мисс Уолден — и эта женщина, конечно, подумал Пат, могла потрясти кого угодно. Черные волосы и светло-серые глаза придавали ее лицу тревожное, почти кошачье выражение и никак нельзя было придраться к ее полным губам и высоким скулам, хотя она и не обладала той расслабленной, холодной грацией, что присуща знаменитым манекенщицам. Но чтобы стать топ-моделью, ей требовалось сбросить как минимум пять-десять фунтов, да и в любом случае топ-моделям экстра-класса сейчас по четырнадцать-пятнадцать лет, это тощенькие детишки с надутыми взрослыми личиками. А вот дополнительные пять-десять фунтов, возможно, дали бы ей шанс сделаться «девушкой месяца», хотя лицо ее для «Плейбоя» было чересчур классическим. Последняя фотография изображала ее в купальнике от Камали, в котором она держалась не совсем свободно.

Он услышал шаги за спиной, но его внимание было привлечено к экрану, где телекамеры поймали ее прокладывающей путь сквозь толпу репортеров — посреди ночи, в резком свете вспышек. Камера нацелилась ей в лицо — выражение его было мрачно-решительным, хотя в больших светло-серых глазах мелькнула паника — а может, и скорбь — трудно было определить.

— Давно ли вы знали мистера Баннермэна? — заорал репортер, придвинувшись к ней в упор.

Она отвернулась и оттолкнула камеру.

— Каков был характер вашей связи? — теперь она была полностью окружена, ее было почти не видно из-за всех микрофонов и диктофонов, направленных ей в лицо.

— Оставьте… меня… одну… — ее голос был твердым, отчетливым и отнюдь не истерическим. Неожиданно она вывернулась, оттолкнула камеру, сказав: «Прошу прощения» невидимому оператору, а возможно, и всему окружающему миру, и исчезла из фокуса, будто ее поглотила тьма.

— У отца был лучший вкус, чем я в нем предполагал. — Знакомый голос был резок как удар хлыста, каждый звук четок, а на каждой гласной — отпечаток Гротона и Гарварда. Этот голос всегда звучал, будто отдавал приказ, даже когда это было и не так.