Роковая женщина - [12]

— Нет, — сказала она. — Дежурные копы, те, что прибыли первыми, может, и поверили бы, но я думаю, что врачи не обманывались ни секунду. Потом приехал инспектор с парой детективов. Он тоже понял, что случилось. Я прочла это по его глазам.

— Забудь его глаза. Он сказал что-нибудь?

— Он не обвинял меня прямо, нет, если ты это имеешь в виду. Но из тех вопросов, что он мне задавал, я заключила: именно так он думает.

— Не беспокойся, о чем он думает. Копам платят за то, чтоб они предполагали самое худшее. Они спрашивали тебя, был ли кто-нибудь еще в квартире?

— Да. Снова и снова.

— И что ты сказала?

— Ответила — нет, я была одна.

— Хорошая девочка. — Он сделал паузу. Она услышала какие-то клацающие звуки и поняла, что он пультом дистанционного управления переключает каналы телевизора. — Конечно, — продолжал он, — я никогда не думал, что они купятся на это. И предупреждал тебя.

Она промолчала. Это было истинной правдой.

— По правде, меня ставит в тупик, что ты так заботилась о распроклятой репутации Баннермэна. Не многие пошли бы на такой риск ради старика. Эту сторону твоего характера я никогда полностью не понимал. Все время забываю, что ты приехала со Среднего Запада.

— Я тебе говорила. Я любила его.

— Да, знаю, — нетерпеливо перебил он. Разговоры о любви всегда раздражали Саймона, отрицающего, что это чувство вообще существует на самом деле, а если и да — что в нем есть хоть какой-то смысл. Он любил заявлять с некоей гордостью, что сам никогда не испытывал подобного чувства, однако совершенно счастлив. — Мы с тобой это обсуждали. Все просто. Баннермэн являл собой образ отца — привлекательный пожилой человек, изумительно богатый… элементарная психология, хрестоматийный случай для любого фрейдиста…

Она с трудом заставляла себя слушать. Саймон мог без устали разглагольствовать о чувствах других людей, ощущая себя при этом чуть ли не профессором психологии.

Большей частью того, что она узнала о жизни нового по приезде в Нью-Йорк, она была обязана ему, но не думала, что когда дело коснется любви, он способен ее чему-либо научить. Когда-то они были любовниками (слово, которое Саймон употреблял исключительно в физическом смысле) и из этого она тоже вынесла значительный опыт, в основном печальный. Однако она не держала на него за это зла.

— Саймон, я не нуждаюсь в лекции, — сказала она. — Не сегодня.

— Так плохо?

Его тон был таким сочувственным, будто он собирался немедленно приехать к ней и броситься утешать. О Саймоне можно сказать все, что угодно, подумала она, — и большинство знакомых могли бы наговорить о нем кучу гадостей, — но ему нельзя отказать в интуиции. Возможно, из-за того, что у него так мало проявляются собственные эмоции, он очень легко различает их у других. Прирожденный манипулятор, он всегда был остро внимателен к различным проявлениям человеческой натуры, даже когда его личные интересы не были напрямую связаны с этим, и прекрасный слушатель, учитывая, что он живет в таком городе, где большинство преуспевающих людей слишком заняты разговорами о себе, чтобы расслышать в ответ хоть одно слово.

— Так плохо. Хуже некуда. — Она мгновение помолчала. Когда заговорила вновь, голос ее стал тише и настойчивей, — Саймон, я не могу здесь оставаться, — почти прошептала она.

— Что?

— Я не могу оставаться здесь одна! — повторила она, сознавая, что голос ее дрожит от подступающей истерики, а она не в силах с нею справиться. — Думала, что смогу. Все было в порядке, пока я занималась уборкой, но как только перестала это делать, поняла, что должна немедленно уйти отсюда.

— Успокойся. Утром почувствуешь себя лучше. Поверь.

— Саймон, я не могу ждать до утра.

Он вздохнул.

— Саймон, я хочу приехать к тебе. Ты можешь отдать мне свободную спальню. Или я могу спать на софе. Пожалуйста! — Она сделала паузу. — Саймон, я не хочу быть одна.

— Эй, успокойся. Я понимаю. Просто не думаю, что это хорошая мысль.

— Да почему это плохая мысль?! У тебя там кто-то есть? Я не думаю, что это так, Господи помилуй!

— Нет-нет, не в этом дело. Ты выглядывала в окно?

— Конечно, нет. Зачем?

— Так погляди! Уверен, что перед твоей дверью расположилась толпа репортеров.

У нее пересохло в горле. Она отложила трубку, подошла к окну и отодвинула штору. Подъезд дома разглядеть было невозможно, но на тротуаре напротив топталось по меньшей мере с десяток мужчин и женщин, включая и репортеров из теленовостей с мини-камерами и фотоаппаратами. Она почувствовала себя как загнанный зверь. Вернулась и подняла трубку.

— Ты прав, — сказала она приглушенно, словно репортеры снаружи могли услышать ее.

— Конечно, прав. Ты — сенсация! Мой совет — оставайся дома.

Мгновение она обдумывала эти слова и отвергла их. Если она что-то и узнала о Саймоне за два года работы у него, так это то, что он пойдет на все, лишь бы его имя не попало в газеты. И ее имя тоже, поскольку она работала на него. Большинство людей его круга тратило массу сил, чтобы быть упомянутыми хотя бы на шестой странице «Пост» или в колонке сплетен Лиз Смит. Саймон прилагал столько же усилий, чтобы избежать любого упоминания о себе и своих делах даже в разделе бизнеса «Нью-Йорк таймс». Толпа репортеров действовала на него так, будто это была толпа линчевателей.