Роковая перестановка - [35]

В те дни Эдам пил очень мало. От выпивки его тошнило, и он просыпался по ночам от сильного сердцебиения. Десять лет назад у него лучше получалось переносить действие алкоголя, но тогда он пил, чтобы быть таким же, как все, чтобы самоутвердиться, а не потому, что ему нравилось пить. Руфус был другим. В него влезало немало, и он мог метаболизировать (как он сам выражался) огромное количество крепкого алкоголя, а вина — еще больше. Для него не было ничего необычного в том, чтобы в одиночку выпить две бутылки вина за несколько часов. Но он ошибался, когда говорил, что вино на него не действует. Действие было очень заметным, хотя проявлялось нетипично: он не заговаривался, не шатался и не терял память.

Руфус часто говорил, что если людей предоставить самим себе, они будут жить на мясе и сладостях. Да, люди едят фрукты, овощи, молочные продукты, но они едят это ради здоровья, а не потому, что все это им нравится. Именно мяса и сладостей в различных вариантах они и накупили и сложили в холодильник Хилберта — не в его. Они купили чипсы, шоколадные батончики и целый ящик вина и крепкого алкоголя. Он сибарит или эпикуреец, думал Эдам, смакуя слова, но эпикуреец звучит лучше, менее уничижительно.

Крепкий алкоголь пил только Руфус, и Эдам подозревал, что он добавляет еще, когда остается один; наверное, делает где-нибудь заначки.

— Не вижу смысла в том, чтобы себя в чем-то ограничивать, — не раз повторял он.

— Отец говорит, что самоограничение облагораживает характер.

Руфус усмехнулся — ведь Эдам, естественно, все рассказал ему о завещании Хилберта.

— Еще бы ему не знать, — сказал он.

Эдам подозревал, что сейчас Руфус стал разборчив в отношении вина, превратился в винного сноба, который смакует букет и рассуждает об очаровательном домашнем бургундском; но в те времена он предпочитал дешевку. Поэтому, чтобы купить побольше, они взяли самое дешевое из того, что было в магазине: «Николас» и еще какое-то пойло под названием «Хиронделль».

— Если так пойдет и дальше, мне придется продать Гейнсборо, — сказал Эдам.

Естественно, это оказался не Гейнсборо, несмотря на утверждения того Эванса или Оуэнса. Заполучив столики и бокалы, он взглянул на темную, выцветшую картину, на которой маслом был изображен пожилой священник в шляпе с полями, загнутыми с боков, и выразил мнение, что это работа «нашего местного гения». Его попросили объясниться, и он сказал, что имеет в виду Гейнсборо, который родился в Садбери. Разве они не видели его памятник на Базарной площади? Он стоит там со своей палитрой и, наверное, рисует паб или Кинга, бакалейщика.

Они отвезли картину в Садбери, чтобы узнать мнение эксперта, и им сказали, что подпись внизу холста принадлежит К. Пребблу. Так что они привезли ее в Уайвис-холл и повесили на старое место, а потом загорали на террасе, если стейки с жареной картошкой и пили розовое «Хиронделль» из фужеров Хилберта, потому что всем было противно пить из пластмассовых или картонных стаканчиков; а вот ели на бумажных тарелках, их они купили целую сотню. Кажется, в тот день или на следующий, вспоминал Эдам, он или кто-то из них, наверняка он, высказал идею коммуны. Нет, не в тот день, тогда до этого не дошло. Он захватил с собой книги, которые нужно было прочесть за каникулы, труды по социологии и лингвистике, а также по тем наукам, где эти два направления сходились воедино. Однако мало кому захотелось бы читать эти работы на жарком солнышке и во хмелю. Поэтому он читал книги Хилберта, подборку по классическому натурализму. Они стояли на полке открыто, не были спрятаны под дополнительными обложками, их мог увидеть любой, кто заинтересуется. Эдам восхитился своим двоюродным дедушкой. Там были Гийом Аполлинер и Генри Миллер, Пизанус Фракси и «Моя тайная жизнь», «Моя жизнь и любовники» Фрэнка Харриса и еще с десяток таких же. В тот день Эдам, понимая, что при воздержании это не самое лучшее времяпрепровождение, читал «Фанни Хилл».[37]

Руфус и Мери лежали рядом с ним на пледе, найденном Руфусом в одной из пустующих комнат. Они уже почти десять минут были сплетены в тесных объятиях. У Руфуса между торчащими лопатками по спине тек пот. Несмотря на светлую от природы кожу, он за несколько дней сильно загорел. Эдам старался не смотреть на них, но не мог удержаться. То, чего он боялся, происходило сейчас, однако чувство, которое вспыхнуло в нем, им не отвергалось и не вводило его в смущение. Это было простое сексуальное влечение, но сильное, нарастающее, от которого захватывало дух и начинало пульсировать в голове.

Парочка разомкнула объятия, Руфус перекатился на спину, и стало видно, как сильно он возбужден: казалось, у него в трусы вставлен огромный кулак. Голова юноши была повернута к Мери, и они продолжали целоваться, засовывая язык друг другу в рот. Эдам обнаружил, что набухший член Руфуса волнует его не меньше, чем видневшиеся между полами расстегнутой блузки груди Мери, округлые, мягкие, неподвижные и в то же время упругие, с торчащими сосками. Он отвернулся и уткнулся лицом в «Фанни Хилл». Через некоторое время Эдам услышал, что парочка встает, услышал, как Руфус шумно глотнул вина и как их босые ноги зашлепали в доме по лестнице в направлении Кентавровой комнаты.