Роковая перестановка - [20]

Эдам вернулся в университет. В то лето Льюису казалось, что он на грани нервного срыва. Он строил всевозможные планы, даже самые дикие. Он поедет в Нунз и захватит дом. Если понадобится, взломает дверь. Деревенские поддержат его — разве не они называли его «господин Льюис»? Разве не он законный наследник? Эдам никогда не посмеет силой отобрать у него дом. Со временем его фантазии разрослись до междоусобных войн средневековых баронов. Льюис практически представлял, как, одетый в доспехи и с булавой в руке, открывает массивную дубовую дверь, а Эдам едет верхом на вороном коне с разноцветным чепраком под седлом. Что до реальных действий, он проконсультировался у собственных юристов на предмет того, есть ли возможность оспорить завещание. Они посоветовали ему даже не пробовать. Льюис предпринял еще одну попытку переубедить Эдама, писал ему в университет длинные письма с мольбой согласиться на компромисс. Эдам звонил домой и просил мать повлиять на отца, чтобы тот прекратил трепать ему нервы, ведь у него сейчас сессия. Врач посадил Льюиса на успокоительные и посоветовал съездить куда-нибудь в отпуск.

В середине июня Льюис вдруг сдался. Он снял с себя ответственность за Эдама, Уайвис-холл и память о дяде Хилберте. Вся эта история вызывает у него отвращение, говорил он Берил, она не заслуживает его внимания, зато у него рухнули все иллюзии в отношении человеческой природы. Теперь ноги его не будет в Уайвис-холле, даже если Эдам пригласит его и будет ползать перед ним на коленях.

Когда закончились экзамены, Эдам приехал домой. Переночевал, а потом отправился в Нунз, прихватив с собой Руфуса Флетчера. Вернее, Руфус повез его туда на своей колымаге. Льюис категорически не проявлял никакого интереса. Он полностью игнорировал Эдама, к которому отныне испытывал глубокую, мерзкую антипатию. Если бы несколько месяцев назад кто-нибудь сказал Льюису, что он способен ненавидеть собственного сына, свою плоть и кровь, он бы не поверил. Но сейчас им владело именно это чувство. А быстро выкинуть Эдама из дома он не мог. Через два дня сын вернулся. Он был по горло сыт Уайвис-холлом. Вот так он ценил красивый старый особняк, унаследованный им по неслыханной удаче в девятнадцать лет. Эдам собирался ехать в Грецию с Руфусом Флетчером и подружкой Руфуса, которая звалась «достопочтенной»,[29] то есть была дочкой какой-то титулованной особы.

— По идее, человек с таким положением должен разбираться лучше, — сказал Льюис.

— В чем разбираться? — спросил Эдам.

— Ну, в том, что девушке не пристало жить с молодым человеком.

Эдам рассмеялся.

— Ты надолго уезжаешь? — спросила Берил.

— Не знаю. — Они никогда ничего не знают, а если знают, то не рассказывают. Зря Берил утруждала себя вопросом. — Занятия начинаются семнадцатого октября.

— Неужели ты собираешься пробыть в Греции четыре месяца?

— Не знаю. Вполне возможно. Греция большая.

— Будете жить в палатках, как я понимаю. Спать на пляже. — Льюис забыл, что должен быть индифферентным и холодным, просто не мог с собой справиться. — А как же красивый старый дом, за который ты по какой-то непостижимой причине теперь несешь ответственность? Как же он? Пусть гибнет? Пусть у него рушатся мауэрлаты?[30]

— Он не гибнет, — возразил Эдам, глядя ему прямо в глаза. — И я не знаю, что значит «мауэрлат». Я договорился кое с кем из деревенских, что он будет приходить каждый день и проверять, не поселился ли там кто-нибудь. Ну, скваттеры. Там их много бродит по окрестностям.

Льюис понял, что он имеет в виду. Он знал, кого Эдам подразумевает под скваттерами. Нельзя так разговаривать с собственным отцом.

* * *

На краткосрочной парковке у второго терминала Льюису пришлось ездить по этажам, чтобы найти местечко для машины. Он снова вернулся в настоящее, истощив свои грустные воспоминания. Эдам уехал в Грецию на следующий день и появился только в сентябре. Льюис и Берил, естественно, не приближались к Уайвис-холлу; им совсем не хотелось унижаться или, что еще хуже, быть с позором изгнанными оттуда каким-нибудь деревенским мужиком, которому Эдам платил за «пригляд». А где, кстати, Эдам взял деньги, чтобы оплачивать ежедневную проверку Уайвис-холла?

Льюис задал себе этот вопрос, когда, спустившись в лифте, шел по залу прибытия второго терминала. Рейс с Тенерифе должен был приземлиться через пятнадцать минут. На стене висело большое табло; вот оно и покажет, когда самолет сядет. Вокруг толпились встречающие — мужчины, похожие на корпоративных водителей, с табличками, на которых были отпечатаны фамилии или названия фирм, в руках; семьи, ожидающие возращения отца. Была среди них странная старуха в красном плаще, она жевала жвачку. Интересно, подумал Льюис, откуда — из Рима, из Амстердама или с Канар — прилетает тот, кому не повезло жить у нее.

Возможно, надо было сказать в полиции, что в то лето был человек, который каждый день появлялся в Уайвис-холле. Естественно, он не принадлежал к уважаемым членам общества, таким как садовник Хилберта или его домработница; вероятнее всего, это был безработный отщепенец, с которым Эдам познакомился в пабе. Этот человек запросто мог оказаться тем самым лицом, которое совершило преступление, закончившееся ужасным погребением. Полицейских в толпе видно не было. Значит, никого на перехват Эдама не послали, хотя они могут быть в гражданском — как те двое, что похожи на бизнесменов. Наверняка это детективы. Кто еще может ждать у самой загородки в Хитроу в такое время?