Роковая награда - [53]

Главной достопримечательностью «Балагана» был лучший в городе оркестр и красавица-шансоньетка Настя Пирожкова. Музыканты играли ладно, могли исполнить любой заказ – только плати. Артистов звали в более престижные рестораны, но хозяин «Балаклавы» Пров Иваныч Закруткин удерживал кумиров публики очень высоким жалованьем.

Против входа в обеденную залу располагались «отдельные кабинеты» – пять номеров, зашторенных бархатными гардинами. Посетители кабинетов обедали в интимной обстановке и наблюдали за происходящим в «Балагане» из-за занавески.

Пройти в кабинеты можно было как из залы, так и со двора. Именно к этому «черному ходу» вечером понедельника подъехала пролетка. Из нее, пыхтя и чертыхаясь, выползла Мамочка, Марья Ивановна Савосина. Пров Иваныч уже ожидал ее у маленькой дверцы.

– Пожалуйте, почтенная Марь Иванна! – засуетился Закруткин и подал Мамочке руку.

– Сколько раз говорила тебе, Провка, – двери-то узки! – ворчала Мамочка, протискиваясь внутрь.

Из темноты коридора слышался ее голос:

– Прикажи извозчику, чтоб ожидал.

Хозяин заверил Мамочку в непременном исполнении наказа и проводил гостью в отдельный кабинет номер один.

Мамочка плюхнулась в кресло, велела кликнуть полового. Пров Иваныч поклонился и исчез.

Была Мамочка нарядна – в светло-лиловом бархатном платье и шелковой накидке, в шляпке с вуалью, на пальцах – многочисленные драгоценные перстни.

Явился половой с карточкой.

– Что ты мне ее суешь? – оттолкнула меню Марья Ивановна. – Я очки забыла. Винца принеси легонького, красненького, да фрухтов, но не ведро – так, вазочку. Рагу из барашка пущай пожарят, да обложат яблочками, морковкой и всякой овощной всячиной – ну, да сам знаешь. Поди прочь.

Покончив с заказом, Мамочка чуть отодвинула занавес и внимательно оглядела обеденную залу. На сцене распевала красавица Настя, прельщая посетителей осиной талией и обширным бюстом:

А шарабан мой – американка,

Какая ночь! Какая пьянка!

Хотите – пейте, посуду бейте,

Мне все равно, мне все равно…

Заглянул Пров:

– Извиняюсь, все чисто, Марь-Иванна. Были тут час назад трое подозрительных, смекаю, из уголовки, так мы запустили пару «собачек», что в розыске значатся, они легавых на хвосте и увели. Сей момент Семен Кузьмич прибудут.

Мамочка удовлетворенно кивнула:

– Поторопи с винцом-то! Страсть как пить хочется, – она обмахивалась картонным цветастым веером.

– Поторопим, – заверил Пров и удалился.

Вскоре принесли вино и фрукты, – Мамочка выпила и с удовольствием крякнула. В эту самую минуту в кабинет вошел ожидаемый ею посетитель – крепкий мужчина чуть за пятьдесят, в темной поддевке и купеческом картузе. Бритое лицо его выражало строгость и степенность. Он поприветствовал Мамочку, уселся, снял картуз и пригладил редкие седые волосы.

– Винишком пробавляешься, Маша? – кивнув на початую бутылку, спросил вошедший.

– Мы – женщины слабые, крепкого не употребляем, Семен, – с улыбкой отвечала Мамочка.

– Хрен с ним, попьем гонори [55], чай, разговор-то сурьезный, – решил Семен Кузьмич и, наполнив до краев фужер, выпил без приговоров, залпом.

– Лихо! – отметила Мамочка.

Семен Кузьмич Лангрин, по прозванию Кувалда, или, последние годы, просто Пахан, во многом слыл лихим человеком. Лет тридцать пять назад был он конокрадом, затем переквалифицировался в грабителя усадеб и зажиточных домов. Его лихие рейды насторожили губернскую полицию и упрятали Кувалду надолго. Вернулся он преображенным – в тюрьме много читал, общался с политическими и заимел немалый авторитет. Стал Кувалда осторожен и расчетлив в своих делах. Он проворачивал аферы, мошенничал, однако в смутный 1905 год не удержался от грабежа. Куш взял Лангрин приличный, но был пойман и схлопотал каторгу. В родных краях он появился только после Октября и быстро стал вожаком преступного мира города – Паханом.

Деникинцы его схватили в девятнадцатом, но Лангрин бежал, прозорливо прихватив с собой комбрига Красной армии, своего сокамерника. Это ему в дальнейшем зачлось, как и то, что Пахан снабжал красных подпольщиков оружием. Некоторое время советские власти его не трогали, однако не долго помнящие добро большевики все же посадили Лангрина в 1920-м и выпустили только через полтора года.

С тех пор старый разбойник считался «не у дел», и, хотя уголовка приглядывала за ним, откровенно преступного за Лангриным не водилось. А между тем он оставался Паханом. Лангрин вершил третейский суд, «признавал» или «не признавал» налетчиков и воров. Его уважали, более того, Пахан кормился ежемесячными пожертвованиями всех банд города. Начальник милиции, Илья Ильич Зотов, нередко мечтал: «Отправить бы на вечную каторгу Лангрина с Савосиной – и тогда в городе дышалось бы легче!»

Лангрин тихо жил на посаде, у оврага, в доме покойной своей матери. На людях он появлялся редко, любил, чтобы «люди» ездили к нему. Они и ездили – скрытно, ночными тропами пробирались к отцу вольной братии.

– Дымит шалман? – кивнув в сторону обеденной залы, спросил Пахан.

– Гуляют, – лаконично ответила Мамочка.

– Пусть их, у нас свои дела, – махнул рукой Лангрин. – По что звала, Марья?

– Совет надобно держать, Семушка, – серьезно начала Мамочка. – Что деется на белом свете? Стрельба, убивства, а хватают нас, людишек мирных, от мокрухи далеких. Ты всем деловым ребяткам голова, вот и хочу тебя спросить: как быть?