Роковая монахиня - [79]

Перед домом останавливается карета. Это, видимо, доктор…

Часом позже

Это очень странная история. Таким сердитым своего доброго старого доктора я еще не видел. Самое милое было то, как он отругал Франца. Он назвал его легкомысленным, забывшим свой долг человеком. Почему он не пришел к нему еще неделю назад! Глупый парень начал было что-то лепетать, пытаясь оправдаться, но доктор не дал ему говорить и указал на дверь. Теперь у доброго Франца есть возможность убедиться, что и другие люди, кроме меня, могут быть им недовольны.

Дело в том, что за раной на моей руке не было надлежащего ухода. Она действительно выглядит отвратительно. Я даже не хочу об этом говорить и думать.

Доктор сразу же поехал к госпоже фон N, чтобы осмотреть нож, которым лже-Антония пыталась меня убить. Я бы переносил боль, которую я испытываю, гораздо легче, если бы знал, что презренная не уйдет от заслуженного наказания. Она хотела меня отравить. Правда, доктор не произнес слово «пиемия»,[6] но я прочитал это на его бледном лице.

Мне любопытно, как будут развиваться события.

О эта боль и холод!

26 января

Сегодня они пришли вдвоем, мой доктор и профессор. Взгляды, которыми обменивались оба авгура-прорицателя между собой, чрезвычайно позабавили меня, и мне даже стало смешно.

— Ну что, дорогой доктор, — спросил я, — нужно отнять пальцы? Или, может быть, кисть? Или руку? Или всю левую сторону? Не стесняйтесь! Только не рассчитывайте на мое сердце, я его уже отдал.

Доктор ничего мне не ответил.

— Что значат два пальца! — продолжал я. — У меня же их на руках десять. Стало быть, останутся еще восемь. Это больше, чем мне нужно. Или что одна рука? В моем распоряжении ведь будет вторая. Ведь это смешное предубеждение, что человеку нужно две руки, чтобы быть счастливым. Французская пословица говорит, что одноглазые — это довольные люди. Однорукие тоже. Это я вам говорю.

Если бы я мог избавиться от больной руки! Боль, которую она мне причиняет, часто почти невозможно переносить.

В моей квартире пахнет, как в больнице. Здесь провели дезинфекцию. В соседней комнате накрыли чистый стол, на котором все должно произойти. Это меня радует. Уже давно пора. Боль стала невыносимой. И потом этот леденящий холод, страшный мороз! Ох! Мне нужно снова приобрести приличный вид, иначе Антония перестанет меня любить. Я выгляжу ужасно: распухший, обескровленный, желто-зеленый. Если бы я только мог вспомнить, что она говорила мне вчера вечером. Но это невозможно. Она разговаривает на совершенно удивительном языке. Я понимаю каждое слово, пока она говорит, но сразу после этого все забываю.

Ну что, мой старый пес! Ты смотришь на меня так печально. Неужто я в самом деле так болен? Тебе жалко своего бедного хозяина?

Через четверть часа вернется доктор. Я должен лишь сохранять спокойствие. У меня больше не будет этих болей. Я совсем спокоен. Я бы охотно посмотрел, как это происходит, но доктор говорит, что мне необходимо дать хлороформ. Мне наложат маску…

В бесконечной вечности

Человеческий дух не в состоянии понять, что сейчас, а человеческий язык не обладает средствами выражения для этого. Непреодолимая пропасть лежит между прошлым и грядущим, поскольку больше нет времени. Все, что было, исчезло в безграничной бездне небытия, и то, что существует, существует только благодаря мне — творению моей воли и желания. Я почитаю тебя, творца моего мира — меня самого.

В другой раз

Я знал, что она была вампиром, еще когда я был человеком. Моя кровь — это то, что окрашивало ее губы, согревало ее грудь, распаляло ее дыхание. Но она хотела мое сердце — мое сердце было нужно ей! Борьба была ужасной, потому что она обладала демонической силой. Искалеченный, но с победой я вышел из этой борьбы. Я чувствую твое биение, мое сердце, мое любимое сердце!

В час Сириуса

Человекоподобные черви обступают меня и таращат на меня свои дурацкие глаза. Некоторые приближаются ко мне, среди них беловолосое старое создание, мягкая приветливость которого, несмотря на его назойливость, обезоруживает меня, смягчая мой гнев. Оно предлагает мне яства и питье — как будто я в этом нуждаюсь! Тем не менее я исполняю эту нелепую просьбу, чтобы только они не нарушали мое божественное одиночество. Но теперь — исчезните! Я вас не знаю, не хочу вас знать. Прочь из бесконечной вечности в бренную жизнь! Один, один-единственный стою я здесь, недоступный, неповторимый. Я удаляюсь, осознавая бытие. Занавес опускается.

Si vales, bene est; ego valeo![7]

Перевод с немецкого С. Боровкова

Карл Эмиль Францоз Разное о призраках

Это было прошлым летом, когда мы сидели как-то вечером за нашим столом для завсегдатаев в курортном местечке на озере Шейдегг в прелестнейшем уголке Швейцарии. Не помню уже, кто первый начал говорить об этом, но неожиданно все мы оказались вовлечены в оживленнейший разговор о призраках. Удивляться здесь нечему, потому что нигде так не любят говорить о жутких вещах, как там, где чувствуют себя по-домашнему уютно. А здесь за столом были все те же знакомые лица, как это было и предыдущим летом, и сам стол был тем же, то же люцернское пиво, тот же сумеречный свет и даже тот же сквозняк, тянувший от окна к окну. «Зеленые» отдыхающие, которые приезжают на Шейдегт в третий, во второй или даже бывают и такие люди! — в первый раз, стараются занять места за центральным столом среди яркого света, мы же, старые волки, предпочитаем сидеть в нашем полутемном углу; и когда потом, вернувшись вниз, на равнину, мы целый год с грустью вспоминаем минувшее лето и с надеждой ждем следующего, то ведь это тоска не только по завораживающему блеску озера и горных вершин, покрытых вечным снегом, но отчасти и по нашему постоянному столу. Когда солнце скрывается за далеким горным хребтом и потухает последний красный луч, мы собираемся вместе за этим столом и рассказываем друг другу, кто что может.