Роковая монахиня - [45]

В те времена телесные наказания считали очень полезным средством воспитания; как известно, существовали даже специальные, предназначенные для этой цели плетки. После того как плачущего и сучившего ногами отрока, который вступил уже в переходный возраст, вытолкали в темноту, в памяти у собравшихся стали всплывать старые истории о призраках. Вспомнили Анкламское привидение; акцизный контролер и помощник учителя заверяли, что дело это погребено на веки вечные, однако другие считали, что покойный пастор кое-что знал о призраке, да и пономарь однажды в пьяном виде утверждал, будто все еще видит, как тот бегает по улицам.

Гусарский майор, который до сих пор молчал, вынул трубку изо рта и с хитрым выражением пригладил свои пышные усы:

— Я тоже его вижу.

Все испуганно посмотрели на него и стали расспрашивать, не знает ли он, кто этот призрак.

Майор сделал последнюю затяжку, выпустил дым и сказал, кивая на дверь:

— Да вот этот сорванец.

Слушатели сочли бы такой ответ глупой выходкой, если бы это не было сказано комендантом Анклама. А тот продолжал настаивать, что призраком был этот плачущий озорник. Когда же ему возразили, что мальчик, если иметь в виду его возраст, в то время еще не родился, на лице гусарского майора опять появилось хитрое выражение.

Тем временем принесли еще табаку и подали свежесваренный пунш, и майор, которого вдовство сделало более приветливым, а пунш — более разговорчивым, рассказал об Аякламском привидении следующее:

«Девятнадцать лет назад мы стояли в Померании против шведов; однако они не были единственными, кому мы, гусары, причиняли хлопоты. Да, жизнь солдатская была тогда совсем не такая, как сейчас. Старый бургомистр Андреас давно умер, и моя Эвсебия, его дочь, упокой, господи, ее душу, уже не покраснеет в могиле. Она была в то время милой пухленькой и резвой девушкой, лучше всех танцевала на балах, когда здесь были расквартированы военные, а я был ротмистром, таким же неутомимым в поисках приключений, как мой бездельник Фриц — в своих проказах. Как уже заведено на белом свете, так оно и получилось: зимой — на постое, весной — на коня. Не обошлось без слез. „Одной больше, одной меньше“, — думал я тогда. Потом стали приходить письма, которые хорошо годились для разжигания трубки, — хороший офицер в наше время вообще склонностью к чтению не отличался. Но однажды, поздно ночью — утром намечалась одна небольшая баталия — на глаза мне попался листок бумаги; я стал читать и перечитывать его при свете походного фонаря и изрядно прослезился, когда наконец лег спать. До баталии в тот раздело не дошло, но все говорило о том, что скоро настанут горячие деньки. Отпуск в те времена получить было очень трудно, а еще труднее — разрешение от старого Фрица[3] на женитьбу гусарского офицера. А ведь хватило бы одного выстрела в бою, и ребенок родился бы без отца. И я написал первые в своей жизни письма: одно — пастору, другое — девушке; пастор оказался не слишком щепетильным в таких вопросах, как это тогда довольно часто бывало. Но вот девушка — бог знает, какие бабушкины и тетушкины истории крутились у нее в голове; она считала, что порядочная девушка должна идти под венец со всеми подобающими церемониями: чтобы венчание было в церкви и чтобы по улице следовал настоящий свадебный кортеж. Пришлось идти на уступки. При дневном свете проделать это было невозможно, устроили при лунном, в глубокой тишине, что соответствовало романтическим настроениям невесты. Вообще-то какое мне было дело до того, что она нарядилась для этого в накрахмаленный чепец и старый белый стихарь священника времен Фридриха-Вильгельма I. Итак, я сказался больным, сел в почтовую карету и ровно в полночь вышел из нее в Анкламе в виде привидения».

Слушатели качали головами, а некоторые из них стали утверждать, что они, мол, предполагали, что дело обстояло именно таким образом.

«В том доме, — продолжал свой рассказ майор, — который уже тогда разваливался от ветхости — мы когда-то были в нем на постое, — Эвсебия ожидала меня с пономарем и старой каргой, которые согласились за пару золотых монет быть свидетелями. Ключ от дома девушка стащила из отцовского стола; но хуже всего получилось именно с отцом, который выглянул из окна и мог поднять шум, если бы понял, в чем дело».

— Но ведь эта ведьма осветила себе лицо, когда смотрела вверх, — вмешался контролер, — и бургомистр узнал женщину, которую его дед приговорил к сожжению на костре.

— Может быть, — со смехом ответил майор, глубоко затягиваясь дымом, — но еще десять лет назад она была жива; ну, а восемнадцать лет назад я и Эвсебия в полночь были по всем правилам обвенчаны в церкви.

— Однако правительственная комиссия…

— Вернулась в Берлин с большой кипой бумаг и длинным носом, потому что пастор был пройдохой, ну а старого бургомистра пришлось приобщить к тайне, когда уже ничего скрыть было нельзя.

— Стало быть, не было никакого призрака? — разочарованно вздохнул помощних учителя.

— Нет, один все же был, — ответил майор и отложил трубку. — Тот самый, который явился мне перед баталией и погнал в Анклам.

Перевод с немецкого С. Боровкова