Роковая дама треф - [107]

– Зря вы считали Оливье дураком, – сказала Ангелина. – Он потому струсил, что боялся: мол, не там, так здесь его обязательно подстрелят.

– Я и думать о нем забыл, – сказал де Мон. – Жаль только, что ты будешь горевать об этом ничтожестве.

Ангелина призадумалась.

– Горевать? Нет, это не то слово, – сказала она наконец. – В моей памяти останется лишь одна сцена: там, в России, в блокгаузе, когда он выиграл меня в карты у Лелупа, а солдаты дарили нам засохшие букетики гвоздик и кричали: «Виват новобрачным!» Я запомню только это. Все, что было потом, особенно в Бокере, я постараюсь забыть.

– Но если ребенок спросит, кто его отец? – осторожно осведомился де Мон.

Ангелина опешила:

– А при чем тут ребенок?

Теперь пришел черед опешить нотариусу:

– Да разве не Оливье – его отец?

– Господи помилуй! – с искренним негодованием всплеснула руками Ангелина.

С новым Оливье она не хотела иметь ничего общего. И память о единственном человеке, который принадлежал в ее жизни прошлому, настоящему и будущему, подсказала ей искренний и в то же время уклончивый ответ:

– Слишком страшный был путь, приведший меня сюда. Однако того, кого я любила всем сердцем, я не забуду никогда.

Де Мон пристально вгляделся в ее лицо, и оба подумали об одном и том же: они почти ничего не знают друг о друге, хотя их пути так странно переплелись и даже слились. Ну как рассказать ему? Пришлось бы заглянуть в такие неизмеримые глубины! Хотя… хотя это не столь сложно, как представляется, ведь де Мон и сам явился к ней из тех же глубин времени, но не для того, чтобы отомстить – чтобы спасти!

– Скажите, – проговорила Ангелина, резко подавшись вперед, и голос ее дрогнул, – вы знали в 1789 году – или чуть позже – в Париже графиню Гизеллу д’Армонти?

Де Мон нахмурился, вспоминая:

– Много слышал о ней, но никогда не видел. Зато был шапочно знаком с ее братом, маркизом Сильвестром Шалопаи. Вот это был красавец! У дам при виде его просто ноги подкашивались.

И тут же он смущенно закашлялся: интересно, знает ли Ангелина, что баронесса Корф, ее мать, была одной из этих дам? Что-то в напряженной позе Ангелины подсказало ему: да, знает. Ну и хорошо же будет он выглядеть через несколько дней в глазах Марии Корф, когда та узнает, о чем он беседовал с ее дочерью! И де Мон поспешил заговорить о другом:

– Графиня д’Армонти была весьма любвеобильна. Поговаривали, она жаловала и республиканцев, и роялистов одновременно. Я слышал, что, когда одного из ее любовников заключили в Тампль и приговорили к гильотине, она отдалась прямо в тюремном коридоре чуть ли не взводу охранников, чтобы пробраться к нему в камеру и напоследок напомнить, какого цвета ее мех… О-о, ч-черт! – У нотариуса даже голос пропал. – Простите, ради бога, простите, дитя мое! Я так живо вспомнил то время – пору моей молодости, – что, забывшись, употребил выражение, весьма часто нами тогда используемое. Умоляю вас…

– Ничего, сударь, – кивнула Ангелина. – Я все понимаю и ничуть не в обиде на вас. Но расскажите: удалось это графине? Я хочу сказать… – теперь начала запинаться она, – удалось ей пробраться в каземат?

– Дело в том, что эта камера была отделена от коридора не глухой стеной, а всего лишь решеткой, – пояснил нотариус. – И любовник графини мог издали видеть и слышать все, так сказать, ее приключения на пути к нему. Он оказался человеком брезгливым и не пожелал быть десятым или одиннадцатым посетителем этого розового грота. – Тут нотариус опять извинился. – Графиня, разумеется, сочла себя оскорбленной. Она плюнула на своего любовника и предложила себя его товарищам по заключению. Однако ни один из них, несмотря на долгое воздержание и красоту дамы, не увидел в этом желанного вознаграждения. Все как один отказались. Тогда графиня засмеялась, задрала юбки и улеглась прямо возле решетки, пригласив охрану на второй заход. Таким образом она хотела отомстить своему бывшему любовнику, но не рассчитала пыла тюремщиков. Говорят, дело дошло и до третьего рейда. В конце концов доблестная дама лишилась чувств, потеряв счет своим визитерам, да так и валялась в коридоре Тампля с задранной юбкой. И никто, даже насытившиеся охранники, не подавал ей помощи, пока она не пришла в себя и кое-как не убралась восвояси. Потом графиня будто бы долго болела – и как-то сошла со сцены. Еще я слышал, будто она тяжело переживала гибель своего брата на какой-то таинственной дуэли, но я не очень был озабочен ее судьбой, да и судьбами других людей… только своей.

В голосе его, в котором только что звучали игривые до непристойности нотки, вдруг прорезалась такая боль, что Ангелина невольно коснулась его руки.

– Что с вами… Ксавье? – Она даже не заметила, как назвала своего супруга по имени, так хотела успокоить, ободрить его.

– Не стоило мне вспоминать! – Нотариус вскочил и принялся ходить по тесной – три шага туда, три обратно – каморке. – Это слишком больно, слишком мучительно!

– Успокойтесь, – растерянно пробормотала Ангелина. – Я не хотела, поверьте…

– Я не говорил об этом ни с кем, никогда! Вот уже двадцать лет, как я боюсь обмолвиться об этом, боюсь, что не выдержу воспоминаний!.. О, зачем, зачем из пустого любопытства вы разожгли это пламя, которое я считал надежно похороненным под слоем пепла?! – выкрикнул он, и Ангелина не узнала своего всегда такого спокойного, мудрого, ироничного супруга. Сейчас перед ней стоял человек, измученный беспрестанным, хотя и тщательно скрываемым страданием, и она осторожно взяла его руку.