Рок - [10]
Лялька не почувствовала перемены, произошедшей в ней с течением времени, проведенного в недрах Митюхиной квартиры. Она не отдавала себе отчета, что с каждым днем все меньше и меньше ей хочется выходить на улицу. Бермудский треугольник, черная дыра пространства — вот что такое была эта квартира. Движение людской суеты проходило через нее почти круглосуточно, но потом бесследно исчезало, скрывалось где-то извне, как будто в неведомых мирах, и оставалось каменное спокойствие стен, столетнее, уютное, не требующее движений и даже разговоров. Казалось, что это пространство парит в черной пустоте космоса и время в нем замедляется, вопреки законам всех точных наук. Ощущение это усиливалось ранними утрами, в тех редких случаях, когда гости успевали разойтись. Окна были плотно занавешены шторами, да и без них ни один лучик солнца не проникал в этот темный уголок двора-колодца. Здесь всегда был вечер, даже с утра, а это значит, что дела уже закончились и пора начинать развлекаться. А если никто веселья еще не принес, то можно и полежать и подождать, торопиться-то некуда. Может быть, потому и казался хозяин этой пещеры человеком без возраста. Те, кто знал его давно, утверждали, что он «был таким всегда», а некоторые шутили, что он «таким и родился». Невысокий, худой, вьющиеся волосы взлохмачены, вечно небритый и осунувшийся. Но взгляд его незабудково-детских глаз так мил и доброжелателен, казалось, ничто и никто не может вывести его из себя. Также как ничто и никто не может изменить внутренний статичный покой его квартиры. Зажатая в уголке губ сигарета — что бы он ни делал: читал стихи, играл на допотопном разбитом рояле или выпивал с друзьями. Он как будто был все время «под шафе», но никто не видел его спящим на столе, как это зачастую случалось с его приятелями, усугубившими возлияния. Его посещали самые немыслимые и несовместимые друг с другом люди и — оставались сидеть за одним столом, что в реальной жизни было никак невозможно. Митюха был в своей квартире центром некой мифической вселенной, узлом, главным звеном, вокруг которого бушевали страсти и безумное веселье, пьяные слезы и демонстративный суицид. Подобно рыбе в покойном центре вихревого смерча, он находился в некоем отрешенном от всего личном пространстве, и казалось, что бы ни происходило вокруг, ни один волосок не слетит с его взлохмаченной головы. Можно было себе представить, что лет через сто он так же будет открывать дверь, приветствовать новых друзей и утешать брошенных девчонок, чьи непутевые кавалеры будут храпеть тут же на полу.
Поговаривали, что хранит он не одну страшную тайну, да и у самого скелетов в шкафу хватает, но никто толком ничего не знал, да и зачем? Хороший он парень! И квартира его — всегда к нашим услугам!
Станислава
В иные вечера Стаська сидела за столом словно каменная. Ни слова не могла она произнести, а вокруг бушевало веселье. В такие минуты ей казалось, что взорвется она сейчас от невысказанного, от распирающего изнутри, от ржавой острой железки где-то в области сердца. Слезы наворачивались на глаза. И представлялось без прикрас все происходящее как бы извне, и становилось предельно ясно, как ей все это надоело. И вечное веселье братков, и водка эта, и Митюха, всегда невозмутимый и, казалось бы, непотопляемый. И бесконечные ляльки эти, золушки.
В такие дни она обычно молча выпивала, а потом исчезала незаметно. Просто выходила в коридор, одевалась и пулей вылетала из квартиры, в которой ей не хватало воздуха. Потом долго стояла и дышала, прислонившись к грязной дворовой стене. Стояла, пока свинцовая тяжесть не отпускала ее и слезы не иссякали. Потому что туда, куда ей нужно было идти, нельзя было приходить заплаканной. Слышно было, как в Митюхиной квартире гуляет народ. Стася медленно пересекала двор, потом быстрее, быстрее в подворотню, и — вот и следа ее не осталось.
Спохватывался о ней обычно один и тот же человек. И начинал тосковать и искать по всем комнатам, упорно, обыденно, безнадежно. Но только не тот, ради которого она сюда приходила.
Искал, однако, недолго. Не обнаружив в комнатах, вновь садился за стол, опрокидывал рюмку и затягивал какой-нибудь особо щемящий блюз. И все девчонки, затаив дыхание, вслушивались и думали, что это им, им!
Она меняла кожу. Этот процесс, закольцованный двухнедельной цикличностью, был мучителен и страшен, но необходим, как она сама считала, да, необходим. Потому что выбора нет и искупления нет тоже.
Она ставила пластинку с блюзом. Тягучим и печальным, как само превращение. Так было легче перейти из одной ипостаси в другую. ИпоСтаси. В том облике она будет не Стасей. Она будет Станиславой, польской принцессой, преследуемой трудными обстоятельствами. Смешно даже подумать, насколько это недалеко от третьей истины, третьего ее лица, неизвестного никому.
