Роевник дедушки Ераса - [4]

Еще через год появился второй сын, а Вовка сдал в колхоз четыре тонны меда — почти в полтора раза больше плана.

И вдруг, как гром средь ясного неба, Вовка тетки Проськи ворует в колхозе зерно!

На исходе ночи, когда в деревне начинают горланить первые петухи и сон свинцово смеживает веки, комбайнеры, погасив фары и заглушив моторы, вздремывают на полчаса, не больше — до того момента, когда начнет развидняться и сонливость как бы поотпустит немного. В эти-то полчаса кто-то верхом на лошади успевал бесшумной тенью подъехать к одному из комбайнов, нагрести пшенички в переметные сумы и благополучно отъехать. Замечали мазурика чаще всего в тот момент, когда дело им уже было сделано — пшеница в сумах, сумы на лошади, сам мазурик в седле. Иные со сна, сгоряча, схватив гаечный ключ, с матом кидались вслед за всадником — но куда там! Для острастки стреляя вверх из двустволки, всадник пускал свою лошадь галопом и скрывался в ближайшем ельнике. Устраивали засады, но ночной мазурик то ли всегда был осведомлен, то ли чутьем угадывал, к какому комбайну не стоит сегодня соваться, — всякий раз уходил, полоша ночь выстрелами. И единственной уликой было — след просыпанной пшеницы (вроде как ручейком стекала из прорванного угла сумы), ведший по проселку в сторону Володькиной пасеки...

— Вот тут што хошь, то и думай, — горестно заключила бабушка Наталья. — Ераса Лексеича, покойничка, бог миловал, не довел до такого позора дожить...

Бабушка Арина возразила:

— Был бы живой Ерас, так и на пасеке не приключилась бы такая чехарда, и Вовка после армии прямиком ехал бы домой, к матке с дедом, и жил бы теперь в деревне, на виду у Проси, и не было бы такой оказии...

Словом, выходило, что во всей это передряге виноват один человек — дедушка Ерас: зачем рано умер?

Пополудни, сладив на скорую руку удилища из тальника, мы втроем — отец, Люся и я — заспешили к правому притоку речки Быструшки — ручью Мяконькому

Город за долгие годы исподволь приспособил нас к стремительному ритму, к геометрической выверенности и скупой емкости окружающего, которые и кажутся нам воплощением высшей организации человеческого бытия.

В деревне же все иначе, начиная с вольготности, неограниченности мира за околицей (то-то сельские жители, попав на день в город и намаявшись от суетни и толкотни на узких каменных дорогах, где и земли-то не видно, чувствуют себя не в своей тарелке и мечтают скорей попасть домой).

Мы вышли за поскотину, по сочно зеленой, еще не тронутой росой отаве пологого выгона спустились к деревянному мостку — с десяток свежеошкуренных бревен в накат — и стали, пораженные простотой и естественностью открывшегося мира. Задумчиво и умиротворенно копился на плесах ручей Мяконький, чтобы на первом же перекате доверчиво высказать передуманное; склонились к воде, словно сетуя о чем-то, тихо трепещущие лиловые головки иван-чая, а гибкостанная ива без устали полоскала в плавных струях вылинявшие к осени свои рукава. На бугре затарахтел самоходный комбайн, и тотчас из-за ближайшей излучины с шумом вспорхнула пара уток и низко пошла над стерней, с которой наносило терпкие запахи жатвы... Шла привычная жизнь, и все в ней было просто, и цельно, и гармонично. И была эта жизнь истоком всего сущего в нас, была нашей родиной...

Так мы стояли и смотрели вокруг, думая каждый о своем, а может, об одном и том же.

— Ты ручьем-то, не по проселку, ходил когда на пасеку? — первым тихо заговорил отец, словно прислушиваясь к своему голосу.

— Ммм!.. Лет двадцать теперь уж назад! Это в тот год, когда ты вернулся с войны.

— Да? Ты думаешь, это тогда, в сорок пятом? — быстро спросил отец, и глаза его заблестели: видно, опять что-то вспомнил особенное и счастлив.

Особенное это было, как я думаю, наша с ним рыбалка здесь, на Мяконьком, двадцать лет назад. Я не вспомнил об этом первым, а должен был. Ну хотя бы потому, что шли мы сейчас к Володьке, а тогда он был с нами. А уже у самой пасеки, в Черемуховой лощине, мы встретили и дедушку Ераса — широкой темной ладонью, как совком, он сгребал рой с куста черемухи в большое редкое сито с берестяной обечайкой. Пчел я боялся дико. Не проходило и дня, чтобы хоть одна пчела не укусила меня (это в деревне-то, где пчел было не так уж много — по два-три улья у редкого хозяина в огороде или палисаднике). Бабушка Арина вечно посмеивалась беззвучно, сидя на крыльце и глядя, как я бегаю по улице и отчаянно машу руками, пытаясь отбиться от пчелы. Лицо-то чаще всего мне удавалось закрыть — в конце концов я падал ниц, уткнувшись носом в мурашок, но в макушку пчела вонзалась-таки. С ревом бежал я на Быструшку — делать холодные примочки, которые, кстати, помогали мало. Вздувалась шишка, и бабушка Наталья, погладив меня по голове мимоходом, добродушно бурчала: «Это что ж ты, друг ты мой ситцевый, никак не возьмешь в толк — не бегай и не маши руками! Ну, пчела. Дак и что с того? Больно ты ей нужен! Летает и летает себе, а ты размахался тут же! Пчела и думает, что ты на нее нападаешь...» Нечего и говорить, что пасеку я обходил за версту. Дедушка Ерас это знал.

— А, кто идет-то!.. — густо, баском гуднул он, когда мы встретили его в Черемуховой лощине. — Вот опоздал-то, Витюха, нет чтобы раньше тебе подоспеть: у меня, язви его в душу, рой никак не садился. Выметнулся из улья вслед за маткой и давай куролесить! Кружит и кружит! Ну никак не угомонится! Вот чтобы тебе тут-то и подойти, парень, да и врезать во все пятки вдоль по лощине — он бы тебя живо приметил...