Роджер Вест и скаковая лошадь - [3]

С минуту стояла мертвая тишина, потом Лайонел поднялся во весь рост, внимательно посмотрел на мать и заорал звенящим от ненависти голосом:

— Не прикасайся к этой лошади! Понятно? Не смей до нее дотрагиваться!

Он повернулся на каблуках и выскочил из комнаты в просторный холл со стенами, обитыми деревянными панелями, на которых в давние времена висели творения великих мастеров. Теперь их осталось всего три, и далеко не самых известных художников.

Лайонел, не задерживаясь, прошел к парадной двери и вышел из дома, не обращая внимания на холод, который казался еще более резким после нагретой атмосферы дома. Он громко хлопнул за собою дверью и сбежал с четырех каменных ступенек крыльца, чтобы сразу повернуть направо, к конюшням. Очутившись там, он никак не мог отдышаться. И вовсе не после бега, а потому, что он себя не помнил от злости.

У входа горела тусклая лампочка, вторая — над стойлом, где находился Шустринг.

Он услышал, как лошадь переминается с ноги на ногу, сжал зубы, стараясь справиться с волнением. Стоило ему подойти к стойлу, как лошадь вытянула шею, обнюхивая его. Он потрепал ее по красивой шее, боясь, что сейчас расплачется от ярости и нервного напряжения.

Он вошел внутрь, включил свет и взял в руки щетку. Лошадь была в безукоризненном состоянии, но Лайонел не мог заставить себя вернуться в дом, ему необходимо было чем-то заняться. Он начал водить щеткой по серым бокам Шустринга, и вдруг услышал, что кто-то приближается к конюшне. Он не оглянулся, когда его дядя появился у входа.

— Лайонел, я хочу с тобой поговорить.

— Это бесполезно. Ты прекрасно знаешь, какова она. С ее стороны это не было пустой угрозой. Но если только она посмеет хоть пальцем тронуть Шустринга, я…

— Молчи! — рявкнул полковник. — Ты сам не понимаешь, что мелешь! — Он решительно распахнул ворота стойла и вошел.

— Великий боже, мальчик, неужели ты воображаешь, будто я не понимаю, что ты переживаешь? Но в то же время мне понятно и отношение твоей матери. Она ненавидит лошадей так же сильно, как мы с тобой их любим, и тут ты ничего не сможешь поделать, потому что в известной мере она права. Лошади разорили твоего отца, и они разорили меня. Ты, может, думаешь, что мне нравится жить в захудалом коттедже, как какой-то арендатор? Или — что моя собственная дочь занимается в качестве гувернантки с парой избалованных олухов? Я слишком уже стар, чтобы можно было что-то изменить, но я великолепно сознаю, что причиной всех моих несчастий явилась любовь к лошадям. Если хочешь знать мое мнение, продай Шустринга, а на вырученные деньги уезжай из Фолей-Холла. Пора тебе зажить самостоятельной жизнью!

— Продать… — начал было Лайонел и, казалось, поперхнулся.

— Это единственно разумная вещь. Мне кажется, Гейл купит его или, по крайней мере, найдет покупателя.

— Через два года Шустринг приобретет для меня состояние.

— Если бы ты знал, сколько раз твоя мать слышала эти самые слова от отца, тебе было бы понятнее, как она переживает, — вздохнул полковник, его голос звучал менее резко.

— Не возлагай слишком больших надежд на одну лошадь, Лайонел. Я ж знаю, что Шустринг у тебя вырос из жеребенка, я знаю, что ты в него вложил свою душу, я знаю, что ты его считаешь лучшей спортивной лошадью в мире, но может случиться так, что Шустринг победит всего лишь раз в каких-то малозначительных соревнованиях, максимум два-три раза… Таков закон. Мне ли его не знать? Любой человек, любящий лошадей, непременно бывает уверен, что ему удалось-таки отыскать чемпиона, но такое случается всего лишь раз в четыре-пять лет и нет оснований полагать, что именно ты окажешься счастливчиком. Продай его, Лайонел. И тогда ты будешь совершенно уверен, что твоя мать не сделает ничего такого, что навсегда воздвигнет между вами непроходимый барьер. И на некоторое время у тебя хватит средств зажить самостоятельно. Если бы это не было так близко от нее, я бы посоветовал тебе начать работать с Джоном Гейлом. Он мне недавно говорил, что очень трудно найти жокеев, которые трудились бы не столько ради денег, сколько из-за любви к лошадям… Будь благоразумен, возьми за Шустринга хорошие деньги, пока это еще возможно, потому что действительно может случиться так, что в один прекрасный день ты придешь сюда и обнаружишь, что твоя мать-таки отравила лошадь! Не доводи до этого дело, это было бы настоящей трагедией!

— Я приму меры для того, чтобы ничего подобного не случилось, — горько сказал Лайонел, — я его на этих днях отведу в конюшни Гейла, он там останется месяца на два, на три, сколько потребуется.

— Мне думается, Джон Гейл даст тебе за него тысячи две наличными, — сказал полковник.

— Я вовсе не продаю Шустринга, пора бы это понять! — снова рассердился Лайонел. Он подошел к седлу, висящему на стене, и снял его.

— Я составлю себе состояние на этой лошади. Похоже, ты не видишь, что он обладает решительно всем.

Он довольно резко бросил седло на спину лошади, и та запротестовала, оскорбленная таким непривычным для нее обращением.

— Спокойно, старина, — стал успокаивать ее молодой человек, — мы скоро отсюда уйдем.

Он принялся седлать лошадь, а полковник внимательно следил за каждым его движением, невольно любуясь красавцем-конем.