Родственники - [13]

Шли разговоры.

— Нет, я за науку, которая безумна, но не настолько, чтоб быть правильной.

— Какое отношение, позвольте, имеет история к физике?

— Вы говорите: история, наука, правдивое исследование жизни человеческого общества? История — помощь и предупреждение потомкам? Где у нас в исторической науке Нильс Бор? Этот Рембрандт физики. Где, ответьте мне!

— Позвольте, позвольте, коллега! Во-первых, не кивайте уж так старательно на Запад, у нас в отечественной науке достаточно и своих имен и Рембрандтов. Во-вторых, конкретнее…

— Ах, оставьте, профессор, эти упреки в низкопоклонстве — устарело в шестьдесят втором-то году! Ну хорошо. Где наш Андрей Рублев? Соловьев? Ключевский даже. Дело не в этом же. Дух современной физики — бесконечное обновление. Возьмите новейшую теорию элементарных частиц, свойства вакуума. Разум физиков ищет и постигает такую глубину материи, которую, казалось бы, не в силах постичь человеческий разум. А что постигаем мы, историки? Подчас мы не только не ищем истину, но опрощаем, подтасовываем исторические факты под готовую схему, которую, извините уж меня, профессор, можно назвать прокрустовым ложем. А потом удивляемся: почему это часть нашей молодежи так равнодушна к нашей науке? Порок некоторых наших ученых — пьедестальное мышление в истории!

— Вы уж только на апеллируйте к молодежи, коллега, убедительно прошу вас! Я тоже некоторым образом имею к ней отношение. Да, в работе нашего института, в наших исторических работах, разумеется, есть недостатки, но…

— Начинается! От этого ортодокса у меня диспепсия, — сказал своим простуженным голосом Валерий и, толкнув Никиту, скучающе поправил бинт на горле. — «Есть недостатки, но…» Скажите, Василий Иванович, а нельзя без «но»? — спросил он громко с гримасой наивного удивления, обращаясь к спорящим, как равный.

Эта нестеснительная самоуверенность Валерия неприятно покоробила Никиту, но в это время сидевший напротив него пожилой, узкоплечий, с глубоко посаженными глазами профессор, холодно возражавший своему соседу, замолчал, и сосед его, без пиджака, лысеющий ото лба, румяный доцент, задиристый, вызывающе взъерошенный, призывно улыбнулся Валерию; узкоплечий профессор спросил тоном сдержанного раздражения:

— Как вас прикажете понимать, Валерий? Может быть, объясните?..

— По-моему, все ясно, если вы говорили не о теннисе, — сказал Валерий, чиркая спичкой и глядя на сигарету яркими, насмешливыми глазами. — И если вы, профессор, говорили об этом «но», которое, простите, осточертело! Абсолютно!

Собрав губы в вежливую улыбку, профессор сжал и разжал на столе худые подвижные пальцы, тихонько постучал ими.

— А можно ли не так грубо, без этого студенческого арго?

— Можно, — с веселой ядовитостью согласился Валерий. — Разрешите, я буду вас цитировать. Я ведь ваш студент… Вы не обидитесь?

— Нет, почему же, пожалуйста…

— Простите, профессор, почему вы так неизменно любите это «но»? «Но» и «еще»? Если вы говорите о недостатках или там ошибках и прочее, то за этим обязательно «но». «У нас есть недостатки, но…» Если уж об успехах, то всегда прибавляете «еще». «Еще больший подъем». И тэде и тэпе. Не замечали? Да сколько же можно, батюшки?

— Далее, далее. Я вас слушаю… — сказал профессор, неподвижно глядя тяжелыми глазами.

— Подождите, — подняв руку, продолжал Валерий. — Для чего, простите, стоять на цыпочках, восклицать и хвастаться? Нет, это уже не арго! — Он засмеялся. — Почему нельзя нормальным голосом, без «но» и «еще»? Без эпитетов? Может быть, вы думаете, что студенты не оценят каких-то успехов, не поймут каких-то ошибок? Почему все время восклицательные знаки?

За столом между тем постепенно угасал разобщенный на группки разговор, и Ольга Сергеевна, сидевшая в дальнем конце стола напротив молодого белокурого человека, всем одинаково ласково улыбаясь, уже беспокойно поглядывала в сторону Валерия. Молодой человек, по-прежнему никого не замечая, заложив одну руку за спинку стула, занят был беседой с Грековым и глубокомысленно взглядывал на свою руку, на дымящуюся папиросу, плавно поднося ее к пепельнице. Греков с серьезным лицом слушал его — щеки были розовы от выпитого вина — в утвердительном наклоне его белой головы, в терпеливо опущенных веках выражалось почтительное уважение к собеседнику и вместе некая извинительная занятость перед остальными.

— Валерий! — неожиданно подняв голубые глаза, мягко произнес Греков и дружеским нажатием на колено молодого человека попросил у него извинения. — Кажется, в передней, голубчик, звонок. У меня гости все. Встречай уж, дружок! К тебе, к тебе!..

— Простите, Василий Иванович, я не договорил… Надеюсь, вы не очень обиделись?

Валерий удивленно поднял брови на отца, затем с иронически-галантным поклоном встал перед ничего не ответившим ему профессором, отодвинул стул, вышел из комнаты.

— Так… — произнес Василий Иванович. — Весьма интересно.

— Вы так уж удивлены? — спросил румяный доцент. — Вы это впервые слышите?

Наступило молчание, будто что-то незаметно нарушилось после ухода Валерия, гости рассеянно играли вилками, пожимали плечами или значительно переглядывались. Василий Иванович как бы в нетерпении сжимал и разжимал на столе сухие пальцы, затем брезгливо оттолкнул от себя недопитую рюмку, произнес вполголоса: