Родовая земля - [89]

Минутами он остервенело ненавидел себя. Если бы не подоспела денежная помощь от деда — быть может, закончил бы счёты с жизнью в один из невыносимых осенних вечеров под словно бы издевательские шлепки дождя по гнилым доскам и войлоку юрты. Деньги привёз вежливый — облагодетельствованный дедом князем — чиновник. Но главное — вручил исхудавшему, одичалому, захлёбывавшемуся кашлем князю постановление о его водворении поближе к Иркутску, да к тому же с правом выбора места ссылки. Дед писал ему раздражённым, корявым, неразборчивым почерком: «Получи деньги, маленький негодяй, и возьмись за ум. Помни: один ты у меня и живу для тебя…» Виссарион заплакал, не скрывая слёз. Но его и злила эта радость, потому что понимал: она — радость животного, которое спасло свою жизнь, а ему вопреки всему хотелось возвышенной радости, восторгов, победы над самим собой и обстоятельствами. Устало, печально подумал, отворачивая залитое слезами лицо от чиновника, который улыбался с притворной участливостью: «Теперь уже точно знаю — я маленький и ничтожный. В буревестники не гожусь… но душа всё равно чего-то просит высокого и большого».

Снова можно было жить в удобствах, вкусно и сытно питаться, мягко и порой подолгу спать да к тому же любоваться великим, прекрасным Байкалом. Ему казалось, что именно Байкал поднимает в нём силы, наполняет сердце восторгами и желаниями. Виссариона радовала трудолюбивая, весёлая, нередко бесшабашная жизнь охотниковской рыбачьей артели, он исправно выходил в море, хотя мог откупиться от любой работы и жить праздно, рассеянно. Он много, запоем читал, однако реального пути своей жизни в его голове не прорисовывалось. Потому, видимо, порой и хотелось остаться надолго или навсегда в Зимовейном, чтобы не натворить в жизни ещё каких-нибудь бед. Но ему затаённо и горячо хотелось совершить что-нибудь значительное, большое, быть может, великое. Но — что и как? Выпадет ли случай?

69

Елену Виссарион полюбил так страстно и нежно, как возможно, быть может, любить лишь только раз в жизни. Гордая, диковатая красота девушки покорила сердце князя. По утрам он большим гребнем расчёсывал длинные волосы Елены, нежно брал их в ладонь, вдыхал всей грудью, смотрел в её заспанные улыбчивые глаза, ласково шептал:

— Ты прекрасна. Ты моя богиня. Я всю жизнь буду молиться только на тебя.

Она стеснялась своего заспанного лица, отворачивалась, но была довольна этой необычной для крестьянской среды заботой о ней. Он порой подхватывал Елену на руки и носил по просторным, устланным коврами комнатам.

— Ты меня как за куклу держишь, — притворно сердилась Елена, всё же выворачиваясь из его мягких, тонких рук и с тугой змеиной гибкостью сползая на пол.

— Ты не кукла, ты моя богиня, Леночка.

Елене не нравилось, что её сравнивают с богиней или иконой. Словно бы прогорклым запахом старых, давно нечитанных отсыревших книг отдавали, представлялось ей, эти слова. Но она всё реже ругала за них Виссариона, потому что он был постоянен и настойчив в этом своём мнении. Ей думалось, что с годами, когда их души теснее срастутся, Виссарион будет реально, как-то зримо воспринимать её — такую живую, нелёгкую, наполненную светом и тьмой, сладким и горьким, холодным и горячим, твёрдым и мягким. «А пока — можно и поиграть: ведь мы молоды, — успокаивающе думалось ей. — Как он любит меня! Боготворит, возносит. А смогу ли я сердцем также пылко быть верной ему всю жизнь?» И этот невольный вопрос, который зачем-то всплыл из каких-то потаённых заулков души, пугал и настораживал её. Она гнала его прочь от себя. Ей хотелось, чтобы нынешнее её счастье было полным, овладевающим, долгим, вечным, непременно вечным — вечным блаженством, быть может.

Каждый день Виссарион покупал возлюбленной что-нибудь дорогое, необыкновенное. Она никогда ещё в своей жизни не имела столько платьев, украшений, не сиживала раньше в дорогих ресторанах и клубах. Она не работала; её руки стали бледно-белы, совсем не походили на руки крестьянки, и она иной раз останавливала на них свой насмешливый удивлённый взгляд, особенно тогда, когда их целовал Виссарион. Ей казалось, что её руки сделались какими-то нездоровыми, старушечьими. «Линялые», — брезгливо думала она и наморщивала высокий гордый лоб.

Елена любила работать; в детстве и юности она с удовольствием возилась с матерью или бабушкой в огороде, на обширном охотниковском подворье, умело доила коров, ловко стригла овец, а если убиралась в горницах, то всё после неё блистало и сверкало. И гимназические годы не сделали её белоручкой — среди подружек и преподавателей она слыла за превосходную белошвейку и вязальщицу. Но нынешняя жизнь лишила её работы напрочь — деньги водились, большие, шальные деньги, которые исправно присылал какой-то загадочный грузинский дед, номер шикарной гостиницы убирался прислугой. Всё, казалось бы, прекрасно, однако Елена томилась от этого аристократического безделья, иной раз помогала прислуге, читала газетные объявления о найме, но ничего конкретного и решительного не предпринимала, чувствуя настрой Виссариона: богиня не должна работать! Ей хотелось во всём быть приятной и необременительной возлюбленному, следовать его неписанным правилам, его привычкам и наклонностям.