Родные и знакомые - [5]

Степенные тётушки нахваливали машину:

— Вот чудеса-то! Не успеешь сказать «хэ», а молоко уже пропущено.

— А пока на топлёном молоке сливки соберутся — до вечера прождёшь.

— И не говори!

— Молоко-то совсем синее. Надо же, как сливки отбирает этот сипарат!

— Ну, Факиха, благостно теперь тебе жить!

— Плохо ли: сколь раньше маялась с удоем от пяти таких дородных коров, а теперь весь день душа спокойна.

Факиха от похвал размякла, расщедрилась.

— Да будет суждено нам всем вместе пользоваться этой благостью. Приходите и вы пропускать молоко, гарнец [15] положу небольшой, — пригласила она и предупредила своих детей, — Смотрите у меня, машину без надобности не крутите! Ещё сломаете чего ни то.

Ташбатканские женщины валом повалили пропускать молоко через Ахмадиев сепаратор. По утрам у него в хозяйственной половине народу невпроворот. Матери приносят с собой грудных детей, остальные сами за ними прибегают. Возле сепаратора гул стоит, как в улье. До самого обеда шум-гам, колгота.

Когда Ахмади дома, женщины стараются шуметь поменьше. А уж если хозяин куда-нибудь отлучится, воля им полная, разгалдятся — не перекричишь. Как носят на коромыслах полные вёдра молока, так «вёдрами» таскают к сепаратору аульные новости. Со смачным щёлканьем жуя серку, досужие болтушки каждую новость девять раз перевернут, не упустят ни малейшей подробности. Всё-то им известно: у кого мальчишка родился, у кого девчонка, чья коза объягнилась, чья корова отелилась, кто с кем поспорил или подрался, чью скотину волк загрыз или медведь задрал, чья жена от мужа ушла, кто нынче дочь замуж выдаёт или сыну невесту присматривает. Новости эти никак между собой не связаны, выкладывают их вроссыпь, вперегонки стараются высказать, кто что знает.

4

Куплей-продажей Ахмади занялся вскоре после возвращения из японского плена. В Ташбаткане и окрестных селениях он скупал по дешёвке шкуры, перепродавал их или обменивал на выделанные кожи у латышей — владельцев кожевенных заводов. Вошёл во вкус, увлёкся торговлей и со временем стал «человеком при деньгах», подрядился поставлять крупным торговцам заготавливаемое в ауле мочало, и за ним закрепилось звание подрядчика.

Дело своё он вёл как бы в отместку братьям Багау и Шагиахмету, старался разбогатеть в негласном соперничестве с ними. Он не шёл на открытый разрыв с братьями, но обиду на них затаил надолго, и была для этого веская причина.

Оказавшись в плену у японцев, Ахмади смог вернуться домой лишь через несколько лет после окончания войны. Отца своего Сальман-бая он уже не застал в живых, наследство было разделено между двумя братьями, раздел письменно затвержден рукою муллы Сафы.

С войны от Ахмади было единственное письмо, в котором он сообщал: «Вступаем в бой», — и больше вести от него не приходили: Вернувшийся после войны в Гумерово солдат сказал кому-то, что Ахмади будто бы погиб. Слова его быстро дошли до Ташбаткана. Факиха с детишками ударились в слёзы, сильно загоревали. Багау и Шагиахмет выражали им сочувствие, старались утешить невестку: мол, что поделаешь, видно, судьба такая. Знать, суждено было ему лечь в чужую землю. Тут человек не властен, смерти никто не избежит. Сыновья, мол, у тебя почти взрослые, приспособятся к какому-нибудь промыслу, не пропадут, и мы, волею аллаха, чем можем, поможем — от одного корня растём…

Но когда делили наследство, про сыновей Ахмади начисто забыли, на их долю ничего не досталось.

Неожиданное возвращение Ахмади безмерно обрадовало его семью. Порадовались и братья. Только была в их радости горчинка. Хотя оставленное Сальманом достояние — кобылицы, жеребята, сломя голову носившиеся по лугам с вытянутыми хвостами, коровы, овцы, козы, ульи — за минувшие годы пораспылилось, Ахмади мог поставить вопрос о переделе наследства. И мысль об этом омрачала встречу.

На следующее после приезда Ахмади утро в его дом потянулись родные и знакомые. Первым, не ожидая приглашения, приковылял, ощупывая дорогу палкой, Хажгале-агай [16], младший брат Сальман-бая. В тёмных дощатых сенях старик пошарил палкой, постучал. Ахмади сам отворил дверь, под руку ввёл дядю в горницу.

Хажгале в последнее время заметно сдал, еле видит, годы согнули его в пояснице. Сев на край просторных нар, он сотворил молитву, смахнул с века слезинку.

— Верно, выходит, говорят, что плач и из незрячих глаз выжимает слёзы, — сказал старик и, справившись, как водится, о здоровье, возблагодарил всевышнего за счастливое возвращение племянника. — Хоть и недомогаю, услышав, что ты вернулся, решил повидать тебя, — продолжал Хажгале. — Ибо ещё прадедами нашими было сказано: пусть шестидесятилетний навестит шестилетнего, если тот возвратился из поездки.

— Благое дело, благое дело, агай! Айда, снимай ката [17], забирайся повыше, садись на подушку, — засуетился Ахмади и, стянув с перекладины над нарами подушку, кинул её к стене.

Ему хотелось угодить дяде.

— Ты нисколько и не состарился, агай, — заметил он. — С палкой ходишь, а твёрдо ступаешь. Когда я уезжал, ты такой же был.

— Где уж там — не состарился, кустым. Семьдесят девятый гоню, слава аллаху. Отец твой покойный, земля ему пухом, тоже семьдесят девять прожил.