Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию - [47]

Шевелев надел засаленный ватник, который Марийка называла «куфайкой», взял облезлую смушковую шапку.

— Спасибо, милая, за всё. Если выживу, никогда тебя не забуду.

Марийка, исподлобья наблюдавшая за его сборами, внезапно вскочила и, раскинув руки, заслонила собою дверь. По лицу её вихрем пронеслись смятение, страх, отчаяние, и так же мгновенно оно застыло в непреклонной решимости.

— Не пущу! — сказала она, закусила нижнюю губу и с вызовом откинула голову.

— Что значит — не пустишь? Это не игрушки — надо уходить, пока не поздно.

Шевелев взял её руку у запястья, чтобы отвести от двери, но она вдруг ощерилась и крикнула:

— Не чипайте, бо укушу!

Глаза её стали бешеными, и Шевелев понял, что она действительно может укусить его за руку.

— Не дури, Марийка! Всё, что ты могла, сделала.

А бороться с немцами и полицаями — не девчоночье дело.

— Какая я вам девчонка? Мне через два месяца восемнадцать будет!

Шевелев невольно улыбнулся:

— Ну прямо старуха, ничего не скажешь.

Ожесточенное напряжение в лице Марийки не ослабело, от двери она не отошла и рук не опустила.

— Вот я вас слухала, дядечка, а теперь слухайте вы меня… Никуда вы не пойдете, бо я вас не пущу. Для того я вас выхаживала, чтобы вы ото пошли и пропали? Куда вам идти? Некуда вам идти! В Киев? На фронт? Да вы же всю зиму будете шкандыбать и не дошкандыбаете! Да вас первый немец как побачит, так и застрелит! А есть что? А спать где?

— Люди помогут.

— Люди разные бывают. Вот же нашлись такие, что в полицаи пошли?.. А на тех полицаев я плевать хотела! Да я их вокруг пальца обведу! Моя ж хата самая дальняя от дороги: пока они сюда дойдут, я вас сто раз успею в сене зарыть… Так что снимайте, дядечка Михайло, куфайку и шапку, бо никуда вы не пойдете.

— Ну, хорошо, пусть будет по-твоему, — сказал Шевелев и разделся. — Ты поешь всё-таки, а то ведь ни к чему не притронулась.

— У меня всегда так, — сказала Марийка. — Я всегда ужасно переживаю. Как начну переживать, так совсем есть не могу…

— Я давно тебя спросить собираюсь. Что за манера у тебя — чуть что, сразу губу кусаешь?

— Та, — засмеялась Марийка, — отака дурна привычка. С малолетства. Маты и лаяли меня, и по губам били, а всё равно так и осталась.

Марийка принялась за еду, потом вдруг искоса посмотрела на Шевелева.

— А чего это вы вдруг стали такой послушный? То пойду, пойду, то вдруг сразу нет… Ох, вы же и хитрый, дядечка Михайло! Вы подумали: как та дурна дивчина заснет у себя на печи, так я тихонечко оденусь и уйду, а она себе будет спать и спать… Так вот, дядечка Михайло, вы хитрый, а я ещё хитрее. Вот и сделаю так, что никуда вы не пойдете. — Марийка сняла с вешалки «куфайку» и шапку и забросила их на печь. — Вот и всё. Куда вы теперь голый пойдете?

Шевелев обозвал ее про себя чертовой девкой: именно так он и собирался поступить.

— Ну что ты придумала? А если мне выйти понадобится?

— А идите на здоровьечко. Мороза ещё нема, а всё одно без куфайки не засидитесь, — прыснула Марийка.

— Упряма ты, как твоя коза!

— А вы думали, меня обманете? А як же! — торжествуя, сказала Марийка.

Обычно отлучки Марийки продолжались недолго, но через несколько дней она вдруг запропастилась. Шевелев начал тревожиться и, предполагая худшее, оделся, чтобы в случае чего успеть убежать хотя бы со двора, спрятаться в канаву у левады, как тогда, в сентябре. Висячий замок на наружной двери нетрудно было вырвать из тонких колечек. Он даже начал осторожно отодвигать занавеску на окошке, из которого был виден подход ко двору и калитка. И он увидел, как встрепанная, расхристанная Марийка сломя голову бежит к хате. Шевелев встал перед входной дверью, готовый к худшему.

Марийка не вбежала, а ворвалась в кухню, припала к нему, потом схватила за руки и начала кружиться, заставляя и его, неуклюже прихрамывая, кружиться тоже.

— Ой, дядечка, ой, дядечка! — ликуя, закричала Марийка. — Теперь всё! Теперь не надо бояться! И плевать на всех полицаев… И не надо вам больше ховаться, и будете вы теперь, как все люди…

— А ну, давай толком! — оборвал её Шевелев.

От радости и желания сказать все сразу Марийка несколько минут ничего толком сказать не могла, слова сыпались из неё, как горох из лопнувшего мешка. Поуспокоившись, она рассказала, что весь хутор ходором ходит. Галька Кононенчиха, что живет у самой дороги, и соседка её Оксана Демчук поехали в город на базар. А там прослышали, что немцы в бывших конюшнях артполка сделали лагерь для военнопленных. Сколько их там, никто не знает. Много. Сидят они, бедные, за колючей проволокой, а немцы их совсем не кормят и не лечат, а там и раненые, и больные… Ну, люди видят, как наши погибают от голода и всяких болезней, и начали носить, кидать им за проволоку кто что может — кто хлеба, кто картошки… А одна тетечка увидела там не то мужа, не то брата, побежала до начальника и в ноги: отпустите, он же и больной, и раненый… Тот и отпустил. Тогда и другие стали просить. Чего уж они там говорили, неизвестно, только немцы и ещё отпускали…

— Так всех и отпустили? — недоверчиво спросил Шевелев.

— Ну, где там всех! А сколько-то отпустили. Тогда и Галька тоже решила. Она молодица смелая, ничего не боится. Чего уж она начальнику брехала, не знаю, только выпустили того, на кого она показала… Вот Галька и привезла его. Сам бы он десять раз по дороге помер — такой худющий. Одни глаза да кости. Галька говорит: ничего, откормлю. А ещё Галька говорила, что из нашего села ещё одна тетечка тоже выпросила себе пленного и привезла его в село. И староста про то знает, и никто им ничего не говорит и не делает. Значит, можно пленным у людей жить, если их даже из лагеря отпускают. Значит, и вам, дядечка Михайло, можно больше не прятаться… А что? Почему Гальке можно, а мне нельзя? Тому дядьке можно, а вам нет? Вот давайте набрешем, что вы мой двоюродный дядька. У мамы десь за Бахмачем жил двоюродный брат, учителем был в каком-то селе. Тут он сроду не был, бо мамо же не отсюда родом, а из Выровки. А он как поехал учиться, так потом и дома не бывал. А когда началась война…