Родной простор. Демократическое движение - [117]

Сейчас они оба (и Григоренко и Буковский) на свободе. Оба опубликовали свои воспоминания. Воспоминания небезынтересные. Мне в них не нашлось места. Я для них обоих оказался слишком незначительной величиной. Чем это объяснить? Ответ дает И. С. Тургенев.

Пир у верховного существа

Однажды Верховное Существо вздумало задать великий лир в своих лазоревых чертогах.

Все добродетели были позваны им в гости. Одни добродетели… мужчин он не приглашал… одних только дам.

Собралось их очень много — великих и малых. Малые добродетели были приятнее и любезнее великих, но все казались довольными и вежливо разговаривали между собой, как приличествует близким родственникам и знакомым.

Но вот Верховное Существо заметило двух прекрасных дам, которые, казалось, не были знакомы друг с дружкой.

Хозяин взял за руку одну из этих дам и подвел к другой.

«Благодетельность, — сказал он, указывая на первую. — Благодарность», — прибавил он, указав на вторую.

Обе добродетели несказанно удивились. С тех пор как свет стоял — а стоял он давно — они встретились в первый раз.

Декабрь 1878 г.

Обе прекрасные дамы не встретились и за письменным столом Григоренко и Буковского. Пора катарсиса осталась у них обоих далеко позади.

В эту зиму происходит еще одно событие: основание так называемого Сахаровского комитета. Помимо самого академика, туда вошло двое членов: Андрей Твердохлебов и Валерий Чалидзе.

Первоначально я отнесся к этому известию неодобрительно. Мне казалось, что наличие двух однотипных организаций распылит и без того недостаточные силы движения, вызовет нежелательное соперничество, которое может перейти в конкуренцию. Сама идея «профессорского» комитета мне не очень нравилась, — для меня это ассоциировалось с П. Н. Милюковым и заправилами кадетской партии.

В этом духе я дал в декабре 1970 года интервью представителю НТС.

Однако в апреле мне пришлось сблизиться с Валерием Яковлевичем Чалидзе (секретарем комитета — наполовину грузином). Общение наше произошло на почве судебного дела верующих Нарофоминска (простых, хороших русских людей), которые требовали открытия храма в этом подмосковном городе, где не было ни одного храма. Местная газета облила их грязью. Они подали в суд за клевету. Первоначально это дело вел мой недавний оппонент г-н Цукерман, а после его отъезда выступал в суде я. Сын старого юриста, я быстро вошел в роль.

С Валерием Чалидзе, или (как его тогда называла вся Москва по титулу его отца) с князем, я находился в тесном контакте. И он на меня произвел прекрасное впечатление. Впоследствии, совершенно неожиданно, ему пришлось сыграть некоторую роль в моей судьбе.

А 8 мая 1971 года прозвонил звонок!

В это утро я в хорошем настроении (стояла прекрасная погода) пошел в магазин. Затем подошел к газетному ларьку. У ларька ко мне подошел неизвестный с неприятным лицом. Он сказал: «Вы Левитин?» И протянул мне книжечку, из которой явствовало, что он агент угрозыска.

После этого он сказал: «Очень прошу вас проехать со мной в отделение милиции».

Подъехал легковой автомобиль. Я понял. Прозвонил звонок.

Я вновь (уже в четвертый раз) стал арестантом.

Глава девятая. У занесенного окна

Итак, 8 мая 1971 года я очутился вновь у занесенного окна. В тюрьме. На этот раз на довольно продолжительный срок. На два года. «Детский срок», — как говорили в пятидесятых годах.

«Да вы почти уже на воле», — говорили мне заключенные в 1971 году, получившие по «Указу (за хищение)» по 15 лет.

«Два года. Это ужасно!», — говорила жена.

«Теория относительности», — говорил Эйнштейн.

8 мая 1971 года я был доставлен в Бутырки, уже в третий раз. Опять все то же: анкеты, клетушки (так называемый бокс), осмотры, бани, подъем на какой-то этаж, камеры.

На этот раз меня посадили с двумя хулиганами: одним убийцей и одним расхитителем. Камера небольшая — на четырех человек Я пятый. На полу.

Компания так себе. Самый симпатичный паренек — из Белоруссии. Попал за драку в пивной. С этим мы быстро подружились. Он пускал меня днем отдыхать на свою койку. Остальные (молодые парни) спокойно лежали на своих ложах в то время, как старик подремывал на стуле.

Убийца — московский парень, сын рабочего. Мать умерла. За месяц перед этим была драка на коммунальной кухне. Его сильно отлупили. Пришел в тюрьму весь в синяках. На другой день выходит на кухню с топором, затачивает его, говорит соседке: «Вот теперь я этим топором буду всех бить, кто меня тронет».

Соседка (жена того, кто избил парнишку) раскудахталась: «Ах ты, такой-сякой, мальчишка, молокосос!» А он хвать ее отточенным топором по голове. Она тут же грохнулась на пол с раскроенным черепом. Постоял над ней. Подумал. Пошел в милицию (там его знали).

Говорит: «Сейчас я убил соседку».

Те всполошились: «Вася! Что ты!»

«Нет, убил».

Пошли, взглянули. Действительно убил.

Сидел в нашей камере. Весьма противный парень. Я видел его потом в другой тюрьме, на Красной Пресне. Получил он десять лет.

Третий был инженер, сын крупного провинциального работника. То, в чем его обвинили, с точки зрения общечеловеческой этики — не преступление. Он со своим товарищем открыли нелегальное проектное бюро. Принимали от государственных предприятий заказы на чертежи. В конце концов попались. Но хотя и не преступник, он самый мерзкий из всех. Ухватки блатного (вечную матерщину) соединял с необыкновенной «лояльностью». Советские верноподданнические дифирамбы перемежались у него с монологами типичного блатаря. Слушая его, думал: «От советского человека до блатного один шаг».