Родной очаг - [52]

— В казенном доме скажут тебе…

— Уже сказали, — перебила Ганка. Когда-то верила она цыганкам, слушала их, а когда встречала где-нибудь, давала рубль и слушала, слушала их быструю, успокаивающую речь, богатую на обещания. Хотела верить, но все они говорили одно и то же — и ничто не сбывалось. Вот пока слушаешь — веришь и даже интересно, а потом… — Ты признайся, — продолжала Ганка, — как у тебя на душе, когда ходишь и просишь? Разве хорошо быть попрошайкой? Да еще с детьми?

— Я не прошу. Кому погадаю, правду скажу — вот и отблагодарят.

— Какая там правда!..

— Э-э, молодица, да ты, видать, на весь свет гнев в сердце держишь, вот и плетешь такое. Доброе слово лечит, помогает.

— Какое же оно доброе, если брехня?

— Не говори, чего не знаешь. Кому брехня, а кому и нет. Кто верит — тому хорошо, а кто вот так, как ты, — совсем лихо.

— Слово — это не бальзам, к ране не приложишь.

— А вот и бальзам! — возразила цыганка. — Как кому.

— Да чтоб я с детьми… — выходила из себя Ганка. — По всему-то свету… Или тебе все равно? Вырастут они — такие же точно, как ты, будут, работать не захотят, а все с протянутой рукой…

— Мы — цыгане, нам хорошо. Вырастут такие — пусть, спасибо мне скажут.

— А как же, скажут, — бубнила Ганка. — Берите хлеб и идите, нет у меня времени лясы точить.

К Ганкиному удивлению, цыганка от хлеба отказалась:

— Мы не побираемся. Ты не хотела, чтоб я тебе погадала, а я твоего хлеба не хочу.

Видно, и она рассердилась. «А ты не без гонора!» — подумала Ганка, а вслух сказала:

— Бери, бери! В Збараже много не нагадаешь, а дети твои должны что-то есть. — Она сунула коврижку старшему цыганенку, тот стрельнул на мать черным глазом, будто черными жаринками, но от хлеба не отказался, прижал его к груди.

Уже во дворе цыганка сказала:

— Доброе у тебя сердце, только камень на нем лежит. Сними, жинка, тот камень, к чему напрасно носишь? От камня это все у тебя, меня послушай!

— От камня, от камня, — согласилась Ганка. — Ты лучше скажи: что умеешь делать? Шить умеешь? А огород копать? Коноплю вымачивать? Бураки чистить?

— Богато наговорила, да нечего слушать. Думаешь, нам плохо? А тебе, жинка, разве легче? Да ведь тебе хуже, чем нам. Я твоей жизни и знать не хочу, я на ветке повесилась бы… Тебе хуже!

И пошла. Очень Ганка расстроилась, а спросите чего — и сама не смогла бы ответить. Целый день теснило грудь, не давало покоя. Казалось, будто в руках что-то держала — и потеряла. Ганка рассматривала свои руки, вспоминала, что у нее могло быть. Как будто ничего…

Под вечер прибежала Саня и закричала с порога:

— Цыганку поймали! Цыганку поймали! Идите, мама, посмотрите!

— Кто поймал? Где?

— Тодос! У него утку украли!

Вышла Ганка во двор.

По улице медленно двигалась толпа, от нее неслись крики, кто-то размахивал руками. Ганка подошла ближе — посреди толпы Тодос, раскрасневшийся, с гневным блеском в глазах, губы дрожат. В одной руке палку свою с железным наконечником держал, а другой вцепился в рукав той цыганке, которая сегодня приходила к Ганке — погадать. Цыганка — как и была: маленького держит у груди, а старший хлопчик тут же, сестренок прижал к себе. «Ну вот, — подумала Ганка. — Моего хлеба не захотела взять, а к Тодосу полезла за уткой. Да он ведь такой, что родному отцу, если б тот из могилы поднялся, пальцы отрубил бы за черствую корку. Видала, что сказала: я твоей жизни и знать не хочу… А я твоей да твоего вот такого тоже знать не хочу, пусть оно тебе провалится!»

У Тодоса от гнева, видать, язык отнялся, — он только губами жует, а когда не жует — дрожат они у него. Зато больше всех почему-то старается Бахурка — кричит так, будто не у Тодоса, а у нее что-то украли:

— Или ты ту уточку растила? Или ты к ней руки приложила? Или ты ей ряску ловила? А? И ты потащилась за чужим? А что бог говорит? Или вы, супостаты, в бога не верите? Что бог говорит? Не укради! А ты этого не знаешь и дети твои не знают!

Из толпы ее поддерживали:

— А если будут божьи заповеди знать, разве проживут?

— Нужно ее обыскать, может, еще у кого что украла…

— Заставьте ее говорить. Молчит и молчит.

— Эй, язык проглотила, так мы новый прицепим.

— В сельсовет ее, там быстро разберутся!

— А для чего вести так далеко? Можно и тут дать такого чёсу, что навсегда запомнит.

Наконец заговорил Тодос:

— Налетели на село цыгане, как воронье, налетели, крадут, обманывают, а власть и не смотрит. Пусть бы выловили их да упрятали туда, где не каждый найдет. Но из толпы уже начали требовать:

— Для чего их в сельсовет? Заголить да взять хорошую хворостину и всыпать — вот и весь разговор. Навсегда воровать отучится.

— Не отучится, — стоял на своем Тодос. — А власть, коли захочет, так хорошо умеет говорить.

— Нужно ведь будет где-то запереть их, — возражали. — А в нашем сельсовете даже чулана нет.

— Найдется!

— А дети? И детей в чулан?

— Если учить, так уж всех, а то толку не будет.

Цыганка молчала. И младенец ее молчал. Ни один из детей и рта не открыл. То ли боялись, то ли еще что, только не проронили ни одного слова. Может, знали, что не нужно смолы подливать в огонь. Может, доводилось уже бывать в таких передрягах?