Родной очаг - [19]

Бабке приятно, что про нее такое говорят: и что заслуженная, и что в почете. В какой-то день соберется и идет в контору. Долго стоит на крыльце, не решаясь войти, а потом, подобрав губы, придав своему перепаханному морщинами лицу достоинства, решается. Сначала заходит к счетоводу. Тот, выслушав старую, отсылает ее к бухгалтеру. Бухгалтер, даже не дослушав, говорит, что таких дел он не решает, что с этим следует обращаться к самому Дробахе.

Бахурка снова выходит на крыльцо. Дробахи она боится. И не потому, что, может, зло ей какое сделал или еще там что-то, — нет. Просто боится. Стоит она на крыльце, переминается с ноги на ногу, пока слеза не застелет ей глаз. Бабка сердито вытирает слезу — и шагает к председателю. Дробаха, одним ухом выслушав старуху, спрашивает:

— Вы, бабушка, колхозница?

Бахурка умолкает… Скажи — колхозница, он сразу и спросит, чего это ее в звене не видно.

— До войны так наработалась… — начинает она.

Но Дробаха нетерпеливо перебивает:

— До войны я председательствовал в другом колхозе, а не в этом.

— Люди могут подтвердить…

— В Збараже найдутся такие люди, что могут все подтвердить. А наш колхоз не богадельня. Социалистическое добро не разбазариваем.

— Да на что мне то добро. Мне только б на пампушки…

— Помогаем только честным колхозникам.

Бахурка и совсем умолкает, потому что не сообразить ей — честной она была колхозницей или нет. Кажется, честной, а может, кто набрехал? Разве не умеют? Бабка поворачивалась и уходила. И чем дальше уходила от колхозной конторы, тем больше убеждала себя: кто-то наговорил на нее, а как же иначе?

Конечно, не всегда она возвращалась ни с чем. Случалось, выписывали что-нибудь: кукурузы в початках, еще не совсем сопревшей, или ржи, которая хоть и начала прорастать, но не совсем проросла. Тогда Бахурка чувствовала себя гордой, знала, что не напрасно проработала столько, что вот под старость и отблагодарили ее. В такие дни ходила счастливой, и соседи не узнавали старую: наверно, что-то хорошее приснилось ей.

Весною у каждого возле хаты работа, а больше всего — на огороде. И в колхозе наступает горячая пора, и дома, — хоть разорвись. Надо и там, и тут приложить руки. Молодицы так и делают: встанут до света, покопаются на своих грядках, а солнце поднимется высоко — за тяпку и в поле. Но если к артельному так торопятся, то, конечно, и стараются не лучше. Вот и выходит — запарка. А если запарка? Ходят тогда по старым бабкам и калекам и учеников с занятий срывают. Вон у какого-то дядька ноги нет, он сапоги шьет или латает, дома сиднем сидит все дни, — и ему напоминают. Мол, пособи, добрый человек, пора такая, день год кормит. И человек не отказывается. Идет, делает, что скажут, иначе ведь нельзя.

Бахурке тоже указывают. Ей бы лежать, кости, разморенные теплом, ноют, ноги дрожат.

— На поле, — говорит, — еще дойду, а с поля, наверно, уже повезут.

— Ничего, — успокаивают ее. — Вы, баба, еще такая, что десяток молодиц перепляшете.

— Куда там, — через силу улыбается, видно, рада ободряющему слову. — И не колхозница я.

— Колхозница! — убеждают ее. — Всю жизнь в колхозе проработали. Старая гвардия! А старой гвардии никто в запас не списывал.

— Конечно, не списывал, — соглашалась Бахурка, успокоенная тем, что и гвардией называют ее. — А Фроська пошла? А к Секлетее ходили? А к Горпине? — вспоминает она своих прежних подружек.

— Ходили, еще пойдем. Так как же?

— Собираюсь уже, иду…

Вот и разбери, когда Бахурку считают колхозницей, а когда — нет.

А то еще колхоз раздавал как-то телят по людям. Зима выдалась холодная, в коровниках — такой мороз, как на дворе, того и гляди позамерзают. Скотина телится, она не считается с тем, что в потолке дыры, а в стенах еще больше. Точно так же и свиньи. Казалось бы, нужно подождать немного с опоросом, пока потеплеет, но разве они что-нибудь понимают? Дают приплод, и неплохой, а поросята дубеют от холода. Свинаркам до слез тяжело было смотреть на все это — словно то не поросята, а родные дети мучаются. Ухаживали, старались, да разве убережешь?

Вот и стали раздавать по людям — уже перед самой весной, когда, правда, и корма кончились. Кое-кто не хотел брать, тогда сами из колхоза приносили, оставляли в хате: хочешь — смотри, не хочешь — не ухаживай, да только если случится что, потом отвечать будешь. Немало было и таких — сами приходили, брали. Во-первых, знали, что все равно не выкрутиться, во-вторых… жаль делалось, хотелось и вправду помочь, потому как словно же оно свое собственное, не чужое.

Ганка Волох сама ходила — ей двух поросят дали. Никто из Гомозов не пошел, им домой принесли, тоже двух поросят. Хотели и Кларке Стефанишиной дать, но вспомнили, что она только города держится, — не дали. Про Бахурку то ли забыли, то ли еще что, так она сама пошла просить, чтоб ей теленка доверили.

— Что же вы с ним делать будете? — спросили.

— А что, разве я за ним не присмотрю?

— Да вам самой присмотр нужен! Никого ведь у вас нет.

— Я за ним присмотрю, а он за мной.

— Вы, бабушка, веселая, вам только бы смешки.

— Давайте, что я, хуже людей?

Дали ей чахлую телочку — совсем никудышную, совсем отощавшую от бескормицы, на ладан дышала: все одно пропадет у бабки. Взяла ее Бахурка на веревочку, чтоб домой вести, провела немного, телочка стала раскорячив ноги — и ни туда ни сюда. Как только Бахурка ее ни подталкивала, как ни молила, она вылупила глазоньки и дрожит на своих палочках. Хорошо, что сердечный человек попался, ехал мимо на санях, подсадили телочку на сани, так и довезли.