Родной очаг - [135]
И ты улыбнулся своей мысли. А еще улыбнулся от радости: наверное, дорос… наверное, хоть немного дорос до Княжьей горы, что тебя вот сегодня взяли на Княжью гору!
Идя впереди, мать пела, а баба Килина подпевала сухим голосом-камышиной:
Казалось, что песня не просто рождается в их груди, а идет вместе с матерью и бабой Килиной в одном гурте, и песня похожа на веселую дивчину, чья голова украшена полевым венком, но не видно этой дивчины и ее венка, а будто голос ее слышится, переплетаясь с голосом матери и бабы Килины.
А вокруг в зеленой лесной чаше им подпевали птицы, которые вернулись весной с чужбины и пока что не собирались в далекие края.
Тут лесная чаща стала расступаться, вы вошли в море высокой травы, что била высокими волнами, и тебе показалось — с головой утонешь в зеленой мерцающей пене, если не будешь придерживаться тропинки, и уста твои задрожали от улыбки, обжигавшей холодком тревоги, а тревога та рождалась в самом сердце, и от нее все тело делалось летучим, жаждало бега.
И когда наконец оказался на Княжьей горе, понял, что она еще бо́льшая вселенная, чем кажется, когда смотришь на нее снизу, от села.
Вон внизу виднеется Днепр, простелил голубые, повитые тоненьким маревом голубые воды, которым ни конца ни края не видно. А полотна воды стелются под красноталом на левом берегу, под камышами, а за красноталом и камышами — взблескивают заводи, мерцают рукава, что гаснут в зарослях густой зелени; темнеют рощицы и лесочки, что разлеглись по всему заднепровскому простору, повитому где густой, а где и редкой дымкой. Кажется, этот заднепровский простор не ограничивается горизонтом, ибо когда пристальней всмотришься в даль, — видимый горизонт отступает еще дальше, он словно отплывает в утреннюю сумеречность, которую создают серый туман в низинах, синие дымки, белесые испарения, их неопределенные цвета создают размытую, акварельную картину безбрежных лугов, над которыми — солнце.
Оно еще низкое, неправдоподобно большое, потому что близко над землей, и летит в вышину быстрее, чем когда оно уже поднимается в несколько дубов над видимым миром. Кажется, солнце полощется, словно парус на море, и этот парус натянут на каком-то невиданном корабле, который плывет в небесах где-то так далеко, что и не увидишь, потому и виднеется только парус.
Твое село с Княжьей горы не видно, спряталось у подножия за верхушками деревьев, а перед взором расстилаются огромные застывшие волны земли, что вздымаются где крутыми, где плоскими горбами, а между ними — синеют дубравы, поразбегались поля цветистыми покрывалами с серо-шелковым отблеском пшеницы, золотисто-желтым отблеском подсолнухов, темно-зеленым отблеском бураков и, конечно, еще разными оттенками пышно разросшейся зелени, что вошла в рост и силу и сейчас открывается солнцу с радостью и искренностью. И как заднепровская даль не зажата обручем горизонта, так и горбатые поля стелются в бескрайности, которая им подарена в это утро не только солнцем, но и Княжьей горой, лишь на такой бескрайности она вполне может явить перед тобой свое величие.
И весь этот простор земли словно бежит и стелется у ног, струится упругий ветерок, обнимая и обнимая волны трав, а эти волны трав на Княжьей горе собираются в тяжелые стаи, похожие на птичьи, что летят низко-низко, вот хотели бы вырваться ввысь — и не могут, потому и трепещут крыльями не в небесах, не под одинокими перистыми облачками, а тут вот, на веселых, будто чубатых вершинах Княжьей горы.
— Ну, — заговаривает дед Гордей, и его прищуренные глаза словно застилает какой-то задумчивый, мглистый туман, так его глаза далеки и непроницаемы. — Славно тут?
Хочешь отозваться, но язык немой, как камень, и лишь улыбаешься в ответ.
Дед Гордей, стоя рядом, оглядывает нескончаемые просторы, морщины на его шершавом лице вздрагивают, и ты не сомневаешься, что он видит такое, что тебе недоступно, не открывается ни глазам, ни душе твоей.
— Дедушка, — отзываешься наконец. И умолкаешь, потому что не можешь выразить свой недоуменный вопрос словами.
— Ну? — старик ладонью гладит твою голову, подзадоривая.
— Дедушка…
И нет слов, будто пожухли, как весенняя рассада в заморозки. Ну какими словами спросишь про этот мир, скажешь про этот мир, что открывается вокруг? Ни одно слово не вместит, лишь глаза и душа вмещают — и то лишь видимый. А как увидеть и ощутить мир невидимый, что тонет вон там, за меняющимися горизонтами?
Сколько людей сегодня собрали зеленые вершины Княжьей горы! Над головами перелетают журавли, и сельский люд с косами и граблями в руках так похож на журавлей, и этот люд принимается не за работу, а начинает исполнять какой-то веселый и быстрый танец тут, где пушистые ковры трав, и их танец похож на журавлиный: и дед Гордей с косой в руках сейчас в таком танце, и баба Килина с матерью, держа в руках грабли, также словно вытанцовывают по-птичьи, и лишь ты без дела, но, потому что суетишься среди косарей, тоже похож на журавлика. На маленького журавлика, который оперивается, у которого растут и крепнут крылья, а уменье летать уже есть, от затаенного желания летать даже дрожь в груди, и ноги дрожат, и руки вздрагивают.
В новом романе известного украинского писателя Е. Гуцало в веселой и увлекательной форме, близкой к традициям украинского фольклора, рассказывается о легендарном герое из народа Хоме Прищепе, попадающем в невероятные и комические ситуации. Написанный в фантастико-реалистическом ключе, роман затрагивает немало актуальных проблем сегодняшнего дня, высмеивает многие негативные явления современной действительности.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книгу украинского прозаика Федора Непоменко входят новые повесть и рассказы. В повести «Во всей своей полынной горечи» рассказывается о трагической судьбе колхозного объездчика Прокопа Багния. Жить среди людей, быть перед ними ответственным за каждый свой поступок — нравственный закон жизни каждого человека, и забвение его приводит к моральному распаду личности — такова главная идея повести, действие которой происходит в украинской деревне шестидесятых годов.
В основу произведений (сказы, легенды, поэмы, сказки) легли поэтические предания, бытующие на Южном Урале. Интерес поэтессы к фольклору вызван горячей, патриотической любовью к родному уральскому краю, его истории, природе. «Партизанская быль», «Сказание о незакатной заре», поэма «Трубач с Магнит-горы» и цикл стихов, основанные на современном материале, показывают преемственность героев легендарного прошлого и поколений людей, строящих социалистическое общество. Сборник адресован юношеству.
Автор публикуемых ниже воспоминаний в течение пяти лет (1924—1928) работал в детской колонии имени М. Горького в качестве помощника А. С. Макаренко — сначала по сельскому хозяйству, а затем по всей производственной части. Тесно был связан автор записок с А. С. Макаренко и в последующие годы. В «Педагогической поэме» Н. Э. Фере изображен под именем агронома Эдуарда Николаевича Шере. В своих воспоминаниях автор приводит подлинные фамилии колонистов и работников колонии имени М. Горького, указывая в скобках имена, под которыми они известны читателям «Педагогической поэмы».
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».