Родной очаг - [134]

Танк плывет сельской дорогой в живом людском венке.

— Дедуля, а где танкисты?

Дед сияет седым облаком волос, и он такой высокий, вровень с танком, который, кажется, вот-вот положит ему на плечо свое вытянутое вверх жерло.

— Танкисты? — спрашивает немного погодя, а перед собой смотрит так, будто все доподлинно знает про тех танкистов, только отвечать не торопится.

— Их побило, да? — спрашиваешь, поглядывая со страхом на открытый люк танка.

Интересно и страшно услышать ответ деда-всеведа.

— Танкисты? — снова переспрашивает, вздыхая, и его ладонь на твоей голове — словно теплая вода. — А почему их должно было побить?

— А танк затонул?.. А война!..

— Так нет же их в танке, видишь? Значит, спаслись хлопцы. Живут хлопцы, как вот мы с тобою. На тракторах работают, на машинах… Мало ли где, мало ли что…

— Дедушка, вы видели? Видели их? Где работают на тракторах, где на машинах?

— Мало ли где!.. Везде. Им почет, они фронтовики. — Дед замолкает — и прибавляет значительно: — Песни поют, а как же.

Белые лилии покачиваются на жерле, будто согласно кивают на дедову речь, а танк уже выплывает на сельскую околицу, и людской венок вокруг него уменьшается, однако не беднеет на синих ласточек, что вьются-перевиваются в этом венке, скоро танк плывет уже в поле, среди блестящих волн пшеницы, и гусеницы позванивают, словно долетает из кузницы отголосок молота.

— В музее поставят, — говорит дед. И удивляется: — Такую машинерию — и в музей…

Танк отдаляется — и таким кажется ненастоящим и чужим в солнечном зеленом поле, словно видение, словно призрак, который должен исчезнуть, уже исчезает, взбивая пыль, растворяясь в пыли.

Словно вышел допотопным мамонтом из своего далекого бытия-небытия — и теперь вот возвращается в свое бытие-небытие.

Задумчивый дед шелестит дыханием-ветерком:

— Царство им небесное…

А может, это лишь послышалось тебе на сельской околице, где пенятся изумрудные волны пшеницы?..

…Черная птица-ночь уже отлетела, кое-где еще виднеются растерянные с ее крыльев темные перья: то ли это тени во рвах, то ли тени за хатами и сараями; розовая птица-утро уже простерла крылья под небесами, и малиновые отблески ее быстрых крыльев проливаются на село, над которыми еще далекими каплями радостных слез догорают несколько последних звезд. Между садами и в левадах тает, рассеивается туман, перекликаются петухи, и все более ощутимой звонкой прозрачностью наполняется воздух.

В розовом сиянии еще невидимого солнца Княжья гора чернеет горделиво, то розовое сияние все мощнее вырастает из-за ее вершин, падая отсветами на лепестки белых облаков. Даже летящим птицам передается очарование этого розового сияния, порозовевшие птицы кажутся более легкими, праздничными, ненастоящими.

Мать с бабой Килиной идут по тропинке впереди, несут на плечах грабли, а в руках узелки с обедом и полдником. Вы с дедом Гордеем шагаете следом за ними, дед песет косу на плече, а в торбочке через плечо — всякий свой косарский инструмент. Ты несешь кувшин с молоком, потому боишься оступиться и ненароком ударить кувшином о дерево.

Летним рассветом вы идете на Княжью гору.

Идете на Княжью гору в этот ранний час не одни — изредка долетают веселые голоса из леса впереди вас, значит, там тоже поднимаются на гору, а если на склоне обернуться и посмотреть на село, что разбегается внизу, — там виднеются человеческие фигуры, которые медленно движутся, словно текут из села сюда, на Княжью гору, все выше и выше.

Вот и дуб-шатер с дуплом больше чем в человеческий рост, где совсем недавно тебе пришлось пережидать грозу, когда обваливались молнии и громы, а ты сам себе казался дубом, укоренившимся в земную твердь и вознесшимся до небесной бескрайности. Осторожно заглянул в дупло — и вдруг в лицо ударило шумом, плеском крыльев, и какая-то испуганная птица вырвалась оттуда на волю, прыснув в глаза пылью.

А вот и поляна на склоне, усеянная лобастыми камнями мертвых голов чужестранцев, они угрюмой ватагой сереют в траве, насыщенной духом душицы.

— Вот тут и окропимся, — говорит баба Килина у каменной стены, из которой там и сям журчат родники.

Дед Гордей припадает к струе, баба Килина пьет, ты с матерью пьешь, освежаясь и укрепляясь душой, а белая кровь из камня льется, не останавливаясь, неисчерпаема и неумирающа в живой груди земли.

От каменной стены вошли в море молодого орешника, и вдруг среди листьев зашевелились толстые ветки, сами собой зашевелились, и страх вошел в твои пятки — ты чудо из чудес увидел, а когда ветки еще и двинулись через кусты, шелестя, то душа и совсем обмерла.

— Гляди, лось какой! — тихо сказал, дед Гордей.

И только теперь ты понял, что это и вправду лось пробирается через кусты, неся на голове тяжелые ветвистые рога, похожие на толстые ветки…

— Дедушка, а это что такое чубатое?

Полосатая птица, вся из желтых и черных перьев, сияла рыжим чубом, сидя на суку осины, а клюв у нее был длинный и тонкий. Ну, не птица, а целый праздник, что летает, гнездо вьет, птенцов кормит.

— Удод, — сказал дед. — Присел возле своего гнезда.

Чуть подалее в дубняке звучал сухой и четкий перестук: уцепившись когтями за ствол, пестрые дятлы знай долбили клювами кору, доставая из-под нее поживу. Хозяйственно, с удивительной рассудительностью, они трудились, напоминая и деда Гордея, и бабу Килину, и мать, которые если уж принимались за какое-нибудь дело, то так старательно, как эти пестрые дятлы.