Родной очаг - [124]

вон и дикие козы мелькнули, из-под их копытец снег выпархивает легкими облачками, козы сбежали в овражек, где-то там и пропали в чаще,

и сороки стрекотали, то летя впереди стаи детской, то летя позади стаи ребячьей,

и тут ударил выстрел, рвануло внезапным звуком, будто это вовсе и не выстрел прозвучал; потом несколько выстрелов слились воедино, будто кто-то ударил молотком по рельсу, и дети, широко растянувшись по склону Княжьей горы, закричали еще громче и отчаянней, лица их горели румянцем, сквозь который пробивались белые рассыпчатые пятна холода,

дети шли между деревьями и кричали, вспугивая дичь и гоня ее вперед на выстрелы, в поле, которое уже просвечивалось между деревьями,

и ты услышал, как пуля просвистела между тобой и твоей матерью-девочкой, даже не просвистела, а пропела невидимой птицей, и ты совсем не испугался, и твоя мать-девочка тоже не испугалась, вы ударили еще более звонкими голосами, потому что какой-то заяц бежал не впереди вас, а прямо на вас, и от этого крика заяц шарахнулся в сторону, исчез меж кустами, и снова неподалеку пропела пуля тонким птичьим звуком, и вы не испугались, никто не испугался, дети широкой цепью двигались по кипящему молоку снегов, лишь один хлопчик, шедший в стороне и немного впереди через глубокий овраг, чернявый хлопчик, закутанный в шерстяной платок и обутый в старые валенки, что были ему почти по пояс, вдруг этот хлопчик споткнулся и стал оседать, хватаясь руками за ветку явора, пальцы его ползли по коре, и ты увидел его искаженное болью лицо, на котором корчились губы, и лился из его груди то ли стон, то ли хрип,

и вы с матерью-девочкой остановились, глядя на осевшего под явором хлопчика, а остальные дети, ничего не заметив, шли дальше и кричали, пугая дичь, уже приближались к опушке, за которой проглядывало поле, что било выстрелами, от этих выстрелов там и там ложились зайцы, и дикие козы полегли,

а одна козочка бежала назад, козочка бежала между тобой и матерью-девочкой, и вы умолкли, чтобы не испугать ее криками; козочка оставляла след, она окропляла снег кровью, вышивала снег красным узором, карабкалась по склону Княжьей горы все выше, уходя от выстрелов и смерти, а детская ватага-стая все шла на те выстрелы,

и вам бы идти на пальбу, но вы с матерью-девочкой отстали от ребят, стараясь через овраг перебраться к хлопчику, что осел под явором, сверкая слезами на сведенном от боли лице и держась обеими руками за ногу; вы все-таки пробрались к нему, раненому, пытались поднять с земли, взяв его под мышки, он ковылял на одной ноге, а там, где только что сидел, горело красное пятно на снегу, от этого пятна вы не могли оторвать глаз, словно завороженные,

и хлопчик тот чернявый вдруг заговорил, сказал, чтобы вы скорее шли за шоколадом, потому что немцы уже перестали стрелять, они отблагодарят шоколадом всех детей, которые загоняли дичь с Княжьей горы на опушку, бегите быстрей, а то немцы соберут добычу, сядут в машину и уедут, а вы останетесь без шоколада, и попросите для меня шоколад, сказал тот чернявый хлопчик, ведь я кричал громче всех, разве ж я виноват, что вот теперь не могу на ногу наступить, ну, бегите, бегите, а то немцы уедут с добычей, пропадет шоколад и ваш, и мой, они ж обещали дать нам по плитке шоколада, немцы не обманут, они раздавали шоколад после охоты в соседнем селе, так кое-кому по две плитки досталось, немцы не пожалели,

сорока стрекотала над вашими головами, чернявый хлопчик подбитой птицей висел на ваших плечах; с поля уже не стреляли, зима на Княжьей горе смеялась бескрайней серебряной улыбкой, скоро донеслось ворчание мотора, и машина с немцами двинулась, оставив стайку ребятишек на обочине дороги, у ребятишек взлетали веселые руки, в их руках издалека поблескивали обертки шоколада,

а чернявый хлопчик в шерстяном платке плакал, что ему не достался шоколад, и вы с матерью-девочкой вели его из леса, уже в поле увидели кровь на снегу от убитой дичи, и кровавая стежка стелилась за вами, словно калиновый сок, и как было не заплакать и вам с матерью-девочкой от той великой обиды, что всем достался шоколад, вот только вам не достался, вот только вас так несправедливо обделили…

Снова сидишь в зеленом липовом парашюте, что шелестит листвой, и зовешь к себе Княжью гору так, как звал бы родную мать, чтобы не задерживалась на колхозном поле, а возвращалась поскорее к домашнему очагу. Зовешь длиннохвостых сорок и диких козочек, а еще и зайцев, ведь зайцы тоже водятся, а еще ежей, гадюк, куниц, золотисто-пушистых белок. Дед Гордей сидит у хаты в белой полотняной рубахе, выстругивает ложку, и кудрявые стружки облепили деда, как пчелы вощину. Ты громко зовешь Княжью гору, и дед подсказывает:

— Не забудь позвать барсука…

Послушно зовешь барсука, пусть наведается в гости.

— Не забудь лису…

Почему бы не позвать и лису? И ты с липы поешь невидимой отсюда лисе, чтоб не задерживалась, спускалась в село.

— И ушастую сову позови, и горлинок позови…

По разумному совету деда зовешь и ушастую сову, и горлинок, зовешь то, что летает, бегает и лазает, что рычит и щебечет, потому что твоя душа готова вместить в себя все, что вмещает душа Княжьей горы, — у вас родственные души.