Родной очаг - [123]

Липа перед хатой — как парашют из зеленого шелка, что повис над двором и никак не опустится на траву, и хорошо тебе сидится в этом парашюте, в котором гудят пчелы и снуют букашки, и залетает птица прощебетать тебе на самое ухо прекраснейшую весточку, которая потом долго звенит в сознании, тревожа своей загадочностью. Отсюда, из-под нависшего над двором пахучего и свежего липового парашюта, видно село в морщинах земли, видно Княжью гору, над ней сияющей короной пылает солнце, видны кудрявые чубы молодых дубов на склоне за огородом, между ними внизу то шевелятся, то бегают солнечные зайчики. И вдруг из этой суеты-беготни возникает что-то неожиданное: острые ушки, замершие встопорщенными листочками, а между ними остренькая мордочка с пронзительными глазками, и ножки, такие тугие и чуткие, словно пугливая музыка, торчат из лопухов, и вот эти звонкие ножки вздрагивают и ступают по зеленым водам лопухов, и ты уже хорошо видишь молодую козочку. Замираешь в липовом парашюте — не дай бог тебе сейчас спуститься на землю! — и взглядом стережешь рыжую лесную козочку, и боишься, чтобы она не почувствовала на себе твой взгляд. Козочка время от времени стрижет ушами-листочками, она в мерцающих солнечных зайчиках и тенях, но уже вышла из дубняка и словно сняла мерцающую одежду — заблестела шерсть, повеселели глазки. Играют стройные ноги, и все у молодой козочки играет, будто она не просто дикая козочка, а дух Княжьей горы; и вот этот дух уже в вишеннике за оградой, легко и ограду преодолел, идет меж расцветшим маком, что краснеет кровяными сгустками, и не боится, словно теленок возвращается с луга. Должно быть, и в самом деле сестра, правду сказала мама, сестра от ветра, иначе зачем ей из леса выбираться, а вот пришла в гости, ведь должны же они когда-нибудь встретиться, сестра с братом, какая она красивая! Конечно, пугливая, но… разве такая уж пугливая, если не побоялась прийти во двор, ты сам пугливый, сидишь вот в зеленом липовом парашюте, боишься дохнуть и ветку качнуть. Ну, разве так встречают сестру, спускайся вниз и угости если не травой, то хлебной горбушкой, айда, смелее! А козочка, наверное, самой мысли твоей испугалась, почувствовав ее, — и словно огонь взорвался там, где только что ступала она среди красного мака, и этот блестящий рыжий огонь перебежал через картошку, перескочил через ограду, скалившуюся угластыми камнями, железом и костями, вспыхнул в вишеннике, донесшись шелестом потревоженных веток, — и не стало того огня, козочки не стало, духа Княжьей горы, будто он и не спускался сюда. Опомнившись, падаешь из зеленого липового парашюта на землю, между маками, летишь пламенем: уже вишенник, уже лес, птицы перекатывают в горлышках серебряные бусинки, шевелятся солнечные зайчики и тени, а рыжей козочки нет, словно и не было, только привиделась, не так ли? Вот баба Килина идет меж кустами, несет сноп травы, накосила для кроликов, и тебе хочется спросить у бабы Килины про дикую козочку, не встретилась ли она с нею в лесу, но молчишь: а вдруг козочка услышит, что о ней говорят, и никогда уже не придет с Княжьей горы в гости? Баба Килина дивится, что носишься в чащах, и лицо у тебя странное, будто с каким-то чудом повстречался, айда домой, вот я тебе земляники нарвала, полакомишься, идем же, дитятко! Бормоча, берет за руку и ведет, а ты оглядываешься назад, словно хочешь убедиться, что козочка не выглядывает из лесной чащи и не смотрит тебе вслед.

Мама рассказывает, будто ведет печальную мелодию, и эта мелодия отзывается болью в твоей душе,

и в этот погожий день, после недавнего дождя, который блестит дрожащими каплями на траве, на листьях деревьев, на картофельной ботве, мир преображается на твоих глазах, Княжья гора предстает такой, как в рассказе матери, —

зима присыпала землю пушистым снегом, дубы-нелини[14] поодевались в седовато-золотистые кожухи, березы стоят негасимыми свечами, стволы грабов черные, словно углем их нарисовали, грозди калины мерцают рубиновой кровью, снегири огненно цветут на кустах, сияет сосновая хвоя, ветер дышит жгучим морозцем,

а ребятишки, разлетевшись стаей по Княжьей горе, спускаются по склону вниз, перекликаются меж собой, и голоса их остро вспыхивают в студеном воздухе, от этих голосов даже желуди осыпаются с дубов, даже хвоя сыплется на снежок, что белеет сбежавшим из горшка кипящим молоком, и клесты вспархивают с елок, потому что детские голоса такие тревожно яркие, такие звонко ломкие,

закутанные в зимнюю одежду, ребятишки идут широкой цепью, и тебе начинает казаться, что ты идешь вместе со всеми, идешь вместе со своей маленькой матерью, она совсем не такая, как теперь, а словно сельская девочка, и ты тоже кричишь острым голосом, что даже крошится от тревоги на искристые обломки, и морозец щиплет за щеки, и зашпоры иголками всосались в кончики пальцев,

и, напуганные вашей ватагой-стаей, вашими кнутами-голосами, то из-под одного, то из-под другого куста выскакивают зайцы, быстро бегут вниз по склону Княжьей горы, подпрыгивают серыми клубками, петляют меж деревьями, исчезают в кустах,