Родник пробивает камни - [8]

Ее мысли, цепляясь одна за другую, свивались в непрерывную цепочку, которая, взяв свое начало с тех дней, когда Светлана была еще совсем крошкой и ее за ручку водили в детский сад, бежали дальше и дальше, к тем дням, когда племянница, уже пионерка, в школьном новогоднем спектакле играла роль Снегурки. Если в детсадике воспитатели всего лишь замечали в девочке увлечение танцами и чтением стихов, то в школе ей уже доверяли серьезные роли.

В четвертом классе в роли Снегурки Светлана вела в течение часа весь спектакль «Новогодняя сказка». Ставили этот спектакль днем, для родителей. Сидя рядом с сестрой в зале, увешанном разноцветными гирляндами и сверкающими снежинками, Капитолина Алексеевна следила за каждым жестом, за каждым движением своей племянницы. Она живо представляла ее и сейчас: в голубой шубке, отороченной белым серебристым мехом, в таких же голубых сапожках, над которыми Елена Алексеевна трудилась несколько дней, и в голубой шапочке с белым сверкающим помпоном.

Как вкрадчиво и вместе с тем властно, с каким тактом лесной хозяйки Снегурка командовала тогда своими лесными друзьями зверюшками — зайчатами, лисицей, волком, неуклюжим медведем… Длинный и тонкий, как жердь, Дед-Мороз, роль которого играл кто-то из десятиклассников, бубня заученный текст хозяина лесного царства, терялся и казался совсем лишним рядом с очаровательной Снегуркой.

После зарубежной командировки, в которой Капитолина Алексеевна вместе с Николаем Васильевичем пробыла больше двух лет, она вернулась в Москву и ахнула: племянница — когда-то она в шутку называла ее мухой-цокотухой — так вытянулась и похорошела, что тетушка стала задумываться над ее будущим.

Когда три года назад Капитолина Алексеевна посмотрела в заводском Доме культуры спектакль «Залпы Остоженки», на который Петр Егорович Каретников специально для нее принес именной пригласительный билет в третий ряд, где сидели почетные гости, она сочла необходимым серьезно поговорить с сестрой о Светлане и ее увлечении сценой.

Однако театральные способности Светланы были подмечены не только родной тетушкой и руководителем драматического кружка в Доме культуры завода Корнеем Карповичем Брылевым, который, играя третьестепенные роли во МХАТе, подрабатывал на стороне.

Светлана и сама уже чувствовала, как оживают в ней пока еще дремлющие родники смутных, непонятных сил. И когда эти силы просыпались, то на какие-то минуты или даже часы чужая судьба становилась ее судьбой, боль и радость других людей становились ее болью и радостью. Как все это назвать и отчего это все происходит — она еще не знала, но уже почти презирала девчонок-соклассниц, скрупулезно и рьяно коллекционирующих открытки известных и модных киноактеров и актрис. Ее злило, когда они, скучившись на переменке в коридоре, охая и ахая, восторгались игрой своих кумиров. От их показного поклонения веяло, как казалось Светлане, дешевым, совсем не детским, а чем-то нарочито сорочьи-бабьим, истеричным…

Эту глубокую и затаенную страсть, которую Светлана носила в душе, своим чутким материнским сердцем угадывала Елена Алексеевна. Вначале на увлечение дочери сценой она не обращала внимания («Кто из нас в детстве не мнил себя будущей кинозвездой!»), потом, после первого успеха Светланы в роли Павлика Андреева в спектакле «Залпы Остоженки», ей все чаще и чаще стали делать комплименты и предсказания свои же сотрудники библиотеки, среди которых самой ярой поклонницей и покровительницей Светланы была Серафима Цезаревна. Елена Алексеевна стала уже беспокоиться. Кем угодно, только не актрисой, представляла она в будущем Светлану. Но тут же где-то в душе подтачивало сомнение: зачем глушить в дочери то, что само просится наружу, что делает ее серьезнее и взрослее?.. Ведь совсем не зря в читательской карточке Светланы за последние два года значилось около трех десятков книг по театральному искусству. Книги из серии «Жизнь замечательных людей», воспоминания и мемуары великих артистов… Станиславский, Шаляпин, Чарли Чаплин… Незаметно в домашней библиотеке появились тома Шекспира, Пушкина, Шиллера, Островского. Случалось иногда так, что, встав среди ночи, Елена Алексеевна замечала свет в комнате дочери. Стучалась. Та открывала не сразу. Глядя в заплаканные глаза дочери, мать терялась, не зная, как поступить: настоять на том, чтобы Светлана сию же минуту ложилась спать, или разрешить ей дочитать до конца то, над чем она несколько минут назад обливалась слезами?

А когда Светлана твердо заявила матери и отцу, что после окончания школы подает документы в институт кинематографии, Елена Алексеевна решила посоветоваться с режиссером, о котором она много лестного слышала от Светланы и которого боготворила Серафима Цезаревна.

Серафима Цезаревна могла часами, взахлеб рассказывать о Брылеве, о том, как тонко он чувствует искусство и какой он несчастный человек в жизни.

Не без волнения Елена Алексеевна отправилась однажды вечером (это было еще зимой) в Дом культуры завода, чтобы познакомиться с режиссером и поговорить с ним о Светлане.

Дождавшись конца репетиции, она выбрала момент, когда Брылев на несколько минут остался один посреди полутемного зала. Елена Алексеевна подошла к нему, извинилась и представилась. Ее смутил этот высокий худой человек, на угрюмом и болезненном лице которого кожа от грима одубела. Говорил он рокочущим, хрипловатым басом. И, как заметила Елена Алексеевна, почему-то не смотрел в глаза собеседнику. Кончики длинных худых пальцев Брылева от табака — он курил трубку — пожелтели так, словно он полжизни занимался фотографией, с утра и до вечера не вынимая рук из проявителя.