Родник пробивает камни - [47]

— Он что, и корреспонденцию вашу проверяет?

— На это мы уже рукой махнули… Спасибо, что хоть только вскрывает письма, а не рвет…

— Вы посидите, а я пойду поговорю с ним один на один. — Петр Егорович встал не но возрасту проворно, словно забыв про боль в пояснице. — Я к вам еще зайду. Разговор этот нужно довести до конца.

В коридоре Петр Егорович чуть ли не столкнулся с Беклемешевым. Тот с чайником в руках, громко насвистывая мотив «Во саду ли, в огороде», шел на кухню.

— Молодой человек, мне нужно с вами поговорить, — спокойно сказал Петр Егорович.

Он на целую голову возвышался над маленьким, узкоплечим Беклемешевым, выражение лица которого и весь его разболтанный вид говорили старому человеку о том, что перед ним стоит человек наглый, злой и бессовестный… Все, что бывает мерзкого в душе человека, в эту минуту отражалось на лице Беклемешева. Воротничок его застиранной нейлоновой рубашки от пота был так желт, что в обычной прачечной его теперь уже вряд ли можно отстирать. Выгоревшие на солнце рыжие волосы при электрическом освещении коридора казались бесцветно-серыми и походили на грязную паклю. Маленькие и, как пуговки, круглые близко поставленные друг к другу глаза Беклемешева изучающе и настороженно бегали по высокой фигуре незнакомого старика.

— А с кем я, если это не секрет, разговариваю? — спросил Беклемешев, и Петр Егорович заметил, что у парня не хватало переднего верхнего зуба.

— Вы разговариваете с депутатом райсовета по вашему территориальному избирательному участку. Моя фамилия Каретников. Вам предъявить документ?

Выражение самоуверенной наглости на лице Беклемешева померкло, и его сменил деловой и серьезный вид.

— Да, в наше время космических скоростей трудно верить на слово. Тем более здесь, в нашей квартире, — с многозначительным намеком Беклемешев кивнул на дверь комнаты Казимирского. — Особенно вот к нему, к нашему Ротшильду, всякие таскаются. И из Одессы, и из Бердичева… Тут гляди да гляди. — Беклемешев внимательно проверил депутатское удостоверение Петра Егоровича и, оставшись удовлетворенным, вернул его старику. — Зайдите, я сейчас поставлю чайничек. — Он махнул рукой в сторону дальней двери в коридоре.

— Спасибо.

Не успел Петр Егорович открыть дверь комнаты Беклемешева, как тот, так и не поставив на плиту чайник, пулей вернулся с кухни и метнулся почти под рукой Петра Егоровича в свою комнату. Стараясь закрыть своим небольшим телом стол, он поспешно убрал с него бутылку, заткнутую серой тряпичной затычкой, и тут же поставил ее в фанерную тумбочку, как видно совсем недавно выкрашенную желтой охрой.

«Самогонку спрятал, мерзавец, — мелькнуло у Петра Егоровича, но он сделал вид, что ничего не заметил и не обратил внимания на беспокойство Беклемешева. — Да и комнату уже изрядно провонял этой дрянью. Не воздух, а сивуха».

Две нераспечатанные бутылки жигулевского нива стояли посреди стола, рядом с алюминиевым блюдом, в котором темнела желтоватыми боками холодная картошка, сваренная в мундире. Тут же, рядом с блюдом, на яркой цветной обложке старого «Огонька» лежала дешевая и, как видно, только что разрезанная на крупные куски невыпотрошенная селедка.

Петр Егорович обвел взглядом грязные, во многих местах засаленные и выцветшие обои, осторожно присел на стул, стоявший рядом с расшатанным квадратным столом, накрытым старой, потрескавшейся и во многих местах прорезанной клеенкой.

— Пора бы и ремонт сделать, товарищ Беклемешев, — спокойно сказал Петр Егорович, продолжая оглядывать запущенную, почти пустую комнату холостяка, в которой, кроме стола и тумбочки, стоял еще вдоль глухой стены старый диван с пузатыми валиками по бокам и облезлый шифоньер производства тридцатых годов.

— А откуда вы знаете мою фамилию? Поди, эти склочники сказали?

— Почему склочники? Я познакомился с ними, и на меня они произвели впечатление скромных и порядочных пенсионеров.

Беклемешев тоненько захохотал, отодвигая в сторону обложку «Огонька», на которой лежала селедка.

— Поспешно судите о людях, товарищ депутат. Чтобы человека узнать по-настоящему, нужно с ним пуд соли съесть, как говорят пехотинцы; а моряки добавляют: пуд соли и вельбот каши. — По лицу Беклемешева было видно, что он остался доволен шутливым экспромтом своего ответа. — Вот так-то, товарищ депутат.

— А я вот с вами, молодой человек, не съел пуд соли и вельбот каши, а вижу вас, как яйцо на блюдце.

Беклемешев надсадно хихикнул и судорожно заерзал на стуле, фанерная спинка которого была прикреплена к гнутым ножкам не шурупами, а прибита большими гвоздями с огромными пупырчатыми шляпками.

— И что же вы можете сказать обо мне? — хмыкнув, уже с некоторым удивлением на лице и беспокойством в голосе спросил Беклемешев.

— Вначале я хочу спросить вас — вы коренной москвич?

— Избави бог, как говорила моя покойная бабка.

— Откуда же вы?

— Из-под Рязани. Есть такой древний русский город Рязань. Слыхали?

— Я так и понял.

— А что, разве у москвича на лбу особое клеймо?

— Не клеймо, а походка особая, и говор тоже особый — московский. Коренной москвич никогда не скажет: «Мяшок смятаны», а рязанец скажет.