Родник пробивает камни - [35]

— Ты сама хорошо знаешь, ведь учила в школе, что Максим Горький за перо взялся лишь тогда, когда сам хлебнул горячего до слез и узнал, почем фунт лиха. Всю Россию-матушку пешком исколесил. И Николай Островский вряд ли написал бы свою знаменитую «Как закалялась сталь», если бы злая судьбина не ломала его вдоль и поперек и не бросала то в огонь, то в ледяную воду. А Федор Шаляпин?.. Да что там говорить… Тоже, перед тем как стать знаменитым, хватил мурцовки. — Петр Егорович широкой ладонью сосредоточенно разглаживал замятину на скатерти. — Ты спрашиваешь: куда деть твой талант, если он у тебя есть?.. Ну что ж… Не ты первая и не ты последняя родилась с этим даром божьим. Я вот был в Ясной Поляне, в прошлом году возили мы туда молодых рабочих, там на большом камне, что стоит прямо при въезде в усадьбу Льва Толстого, где теперь музей, высечена надпись. Эту надпись я специально записал: уж больно шевельнула она мою душу. — Петр Егорович достал с полки толстый блокнот в клеенчатой обложке и, как будто заранее приготовившийся к этому разговору с внучкой, сразу открыл закладку на нужном месте. — Слушай и мотай на ус.

Петр Егорович надел очки и, вытянув перед собой руку, в которой держал раскрытый блокнот, начал читать медленно, почти нараспев:

— «…Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе…»

Петр Егорович замолк и долго-долго из-под очков смотрел на поникшую внучку. Встал, положил блокнот на полку и прикрыл плотней дверь, выходящую на балкон.

— Ты только вдумайся в эти слова Толстого и пойми, что вам сейчас дано и как вы цените то, что завоевано для вас большой кровью.

— А при чем здесь эти слова Толстого? Ведь сейчас не феодальный строй, никто не эксплуатирует никого, — невнятно проговорила Светлана.

— Вот об этом-то я и хотел тебе сказать, что сейчас не времена Льва Толстого, когда таланты в простом народе гибли. Сейчас, доченька, не то время. И если что заложено в человеке, оно всегда найдет себе дорогу, только для этого нужно в душе полновесное ядро иметь. И чтобы душа эта была чистая, как стеклышко. Жизнь, она вещь серьезная и умнее нас, ее не перехитришь. У нее все разложено по порядочку, все на своем месте, она знает, кого наказать, а кого обласкать; на кого надеть венок, а на кого цепи. Я еще мальчишкой приметил во время молотьбы на току: когда мужик поддевает деревянной лопатой обмолоченную рожь и высоко подбрасывает ее на ветру, то происходит чудная штука: самое крупное зерно, что поядренее да потяжелее, оно всегда падает круче, ложится валком, а которое полегче — его относит чуток подальше, но тоже ложится рядком со своими напарниками в куче, а те, что совсем легонькие, подсохшие или болящие зернышки, охвостья, — их ветром относит еще дальше, а мякину — так ту задувает сажени на три, на четыре от зерна. — Петр Егорович по лицу Светланы видел, что каждое слово его, словно давшее маленький росток ржаное зерно, падало на душу внучки, как на вспаханное и разбороненное поле. А потому говорил с охотой, с сердцем. — Тогда, по малолетству, я этому делу не придал никакого смысла, а вот теперь, на старости лет, когда уже прожил жизнь и когда побывал на море и посмотрел, как оно, сердешное, трудится, как гонит днем и ночью волну на берег, послушал, как утробно и надсадно оно вздыхает иногда, то вспомнил, как мои рязанские дядья, к которым мы с отцом и с матерью ездили каждое лето на побывку, веяли на току рожь.

Светлана вскинула на деда глаза, словно желая спросить: к чему он все это говорит про рожь, про молотьбу, про море?.. Дед понял немой вопрос и, не дожидаясь, когда она произнесет его, продолжал:

— Море — оно тоже большая умница. Хоть и молчит, а делает свое мудрое дело. Ведь ты была на море?

— Была.

— Ты заметила, как оно работает? Как волной своей сортирует на берегу песок да камушки?

— Я что-то не понимаю тебя, дедушка.

— Вот будешь на море — обрати внимание: оно делает ту же работу, что и ветер в молотьбу. Валуны неподъемные громоздит рядом с валунами, во-о-от такие махины ворочает. — Петр Егорович широко развел руками. — Камни, что поменьше, с арбуз или тыкву, тоже кладет на своем месте, рядком или стайкой; маленькие камешки умащивает рядом с маленькими; крупный песок стелет так, что посмотришь и диву даешься — как будто его через крупное решето просеяли, а совсем меленький песочек — как будто кто его через частое сито пропустил, что пшеничная мука мелкого помола лежит… — Рассказывая, Петр Егорович глядел на внучку, а сам силился уяснить себе, доходит до нее смысл того, о чем хочет он сказать ей, или не доходит. — Понимаешь или не понимаешь, что тебе хочет сказать дед?

Светлана вздохнула.

— Не очень. Туманно как-то говоришь ты, дедушка.

— Туманно? — Петр Егорович расправил под широким ремнем складки гимнастерки, выпрямился в корпусе, молодцевато приосанился и сказал строго, как будто желая подвести черту разговору, который, как ему показалось, становится тягостным и утомительным для Светланы: — Тогда я скажу совсем ясно: не хочу я, чтобы тебя, мою внучку, ветер жизни относил в охвостья, в мякину. Я хочу, чтобы твое место было там, где лежат крупные, ядреные зерна… Чтобы эта самая штука, которую зовут жизнью, волнами своими шевелила тебя и перекатывала так, чтобы ты, как ровня с ровней, находилась; среди крупных камней. Запомни раз и навсегда — в роду Каретниковых еще никто никогда не прел в мякине и не был мелким песочком на пляжном берегу. — Что-то гордое, лихое и молодеческое сверкнуло во взгляде и в осанке Петра Егоровича. — Мы, Каретниковы, всегда крупным зерном лежали на току жизни, а если нам приходилось каменеть, то мы становились гранитными глыбами, а не желтеньким песочком, который сыплют в аквариум и на котором загорают курортники. Вот все, что я хотел тебе сказать. А ты — думай… Думай и решай: куда тебе идти и кого тебе слушать.