Родник Олафа - [6]

А мужики едят неспешно, переговариваются под треск костра и соловьиные песни. Обсуждают плаванье по Гобзе. Хвалят реку. Воды вдосталь. И погода хорошая. А то как зарядит дождь. Да дохнёт хлад. Но то начнется с черемухой. А покуда она не зацвела. Глядишь, и управятся до холодов дойти до Дюны хотя бы.

Доносится среди соловьиного пения загадочный свист. Страшко Ощера подымает вверх палец, призывая всех к тишине. Все умолкают. Трещит костер. Свист не прерывается… Страшко Ощера оглядывается на Сычонка, лыбится.

– Што ён сказывает? – спрашивает у Сычонка.

Да, это сыч свистит. Сычонок, облизывая жирные пальцы, слушает, но ничего не отвечает ни Страшко Ощере, ни сычу.

– Не замай, пущай ест, – возражает отец.

– А разумел бы грамоту, все и поведал бы нам, – замечает Зазыба Тумак.

– Еще успеется, – отвечает отец. – К Лариону зимой пойдет учиться. А пока вон – урок плотогона.

– Ничему ладному поп его не выучит, – говорит Страшко Ощера. – Всё у него пустое.

– Но грамота-то не зряшная? – откликается отец.

Страшко Ощера мотает чубом, жует хлеб с мясом.

– Вельми знахарь надобен.

– Ха, да идеже такого взять, чтоб язык исправил? Оживил? – отзывается отец, блестя в отсветах костра глазами.

Страшко Ощера зачерпывает ложкой варева, хлебает.

– Да есть такой человек, неужто не слыхал?

Отец вопросительно глядит на него сквозь дым.

– Хорт, – говорит со значением Страшко Ощера.

– Х-о-о-рт?.. Што за зверь?

– Хорт за Смоленском, – продолжает Страшко Ощера. – Велий волхв и чаровник, кудесник. Сказывают, хромоту вправляет, с глаз слепоту убирает, расслабленного в силу приводит.

– Во-олхв? – протягивает отец. – Ку-де-э-сник? Собака?

– Зачем так-то баишь, – остерегает его Страшко Ощера. – Не Собака, а Волк.

– И так, и эдак можно разуметь хорта, – отзывается отец.

– Не-ет, – отвечает Страшко Ощера, качая головой и глядя в сторону молодого свежего месяца. – Этот никак не собачьей породы, а волк и есть: Хорт.

– Волколак? – уточняет Зазыба Тумак, обгрызая кость дымящуюся.

Он и сам похож на какого-то оборотня, черный, одноглазый, взъерошенный.

– Как тот князь полоцкий? – вспоминает отец.

– Кто таков? – спрашивает Страшко Ощера.

– Да как… уж всяко познатнее твоего Хорта. А ты и не ведаешь?

– Князь из Полоцка?

– Он самый.

– Я до Полоцка не ходил, – отвечает Страшко Ощера. – А вы тама про него проведали?

– Тама, – подтверждает Зазыба. – Князь-оборотень Всеслав.

Он немного шепелявит из-за выбитых передних зубов. И князь у него получается какой-то коновязью: князись. И все в таком же духе. Новый человек и не поймет сразу его речь. Но все свои привыкли. Сычонку нравится его слушать.

– Брячиславич, – добавляет отец. – Всеслав Вещий, Всеслав Чародей…

И начинаются истории про князя-волколака из Полоцка.

Он-де родился при волхованье с короной, горевшей рубинами, на голове, в полнолуние, когда волки вкруг Полоцка ходили свадьбой и пели на все лады. И младенец сразу покусал до крови сосцы матери, так что та отдала его кормилице, чей муж был Лютичем, охотником, как волк, даже имя такое у него бысть. И младенец враз успокоился. А подрос – упросил взять его на охоту. На тура шла княжеская охота. В ту потеху княжич и пропал. Остыли охотники, глядь – нету княжича с короною. Бросились по дебрям искать, всё излазили, да сыскали только его лошадку. Куды подевался? А разверзлась футрина. Гром и молнии, ливень страшенный. Осенью-то. Да утром так и вовсе запуржило. Ежели кто вымок в ночь ту, то уж никак ему не выжить в дебрях без огня. И нигде ни дымка. До жилья далече. Тот Лютич там тоже был. И вот в одном месте увидал он след – волчий. И взошло ему в ум по следу тому пойти. Так и очутился Лютич на ручье. У того ручья берег высокий, обрывистый. И там нора. Изготовился Лютич волка бить, подкрался, кинул ветку… А из той норы-то глас человечий и послышался. Ругается кто-то. Лютич – глядь: княжич с короною своею высовывается. Говорит, что слез по надобности с лошадки, не привязал, та и ушла, и он заплутал, в дождь к норе этой вышел да и сховался. Лютич спрашивает, кто же там ишшо прячется? Княжич молвил, что никого. А сам глазы все отводит, все косит куды-то в сторону. Тут Лютич и смекнул: эва, а княжич-от того… волколавый. И только от норы они ушли, как вой позади и послышался. Княжич-от и лыбится: «Дядька».

Так дальше у него и пошло. С Николы Зимнего, как начинаются волчьи праздники, так ён не в себе делался, пока не оседлают коня, да тогда на охоту выпорхнет и поминай как звали, аж до самого Крещения. И всё с тем верным Лютичем, уж стариком, но всё таким же дублим[14]. И люди по деревням сказывали, что видали их обоих во главе великой волчьей стаи в заснеженных полях. Кто спорил, не верил, тех убеждали вот чем: ён, ён был, князь Всеслав, ибо рубинами над его головой горели звезды, сиречь та корона, даденная еще во чреве матери, с коей ён и на свет божий явился.

Знался князь с тайными силами, знался. И сам балий[15] бысть. А как иначе растолковать явления пред разорением Новгорода? Вдруг Волхов вспять пошел. А уж накануне захвата ночи напролет в небе горела и горела алая звезда – одна из короны, не иначе. И Новгород пал под натиском дружины Всеслава. И разорение там было страшное, будто и не люди христианские напали, а вся дружина и была волчьей. Они и колокола с собора Софийского имали, к себе в Полоцк свезли. И звон тех колоколов из Софийского собора на Верхнем замке в Полоцке отец и Зазыба Тумак сами слыхали…