Родная речь - [9]

за несколько часов до моей смерти. Вместо похоронных тапок — мокасины 36-го размера. И пусть орел или самолет с орлиными когтями сорвет крышу с мертвецкой, чтобы снег падал прямо на гроб, на белое покрывало, на бронзовые индейские скулы, на веночек из роз, который мать стачала на швейной машинке «Зингер», на распятого Спасителя, прикрепленного матерью к моим красным соскам. А кондитерские фабрики будут отливать к Рождеству леденцы «Младенец Христос», а на Пасху «Христос-Спаситель», чтобы дети могли лизать терновый венец и раны от гвоздей. А еще — лепить из марципана мою детскую посмертную маску и украшать ею торт, словно алой розочкой, а вокруг пусть лежат марципановые листочки. А чем удивят газеты? Смертью ребенка, принявшего йод! Уж лучше, мама, я буду питаться твоими таблетками — снотворными, от головной боли, сердечными, сосудорасширяющими, чем есть деревенский хлеб. Я даже пристрастился к ним. Я же не раз жаловался тебе на головную боль, и ты давала мне таблетки. Мне нравилась их аптечная горьковатость, а вот мой старший брат, которому должна отойти усадьба, не в силах был проглотить ни единой, его начинало рвать, зато мы с матерью не могли ими наесться, глотали до полного изнеможения. Мне рассказывали, что один английский поэт всю свою недолгую жизнь носил в кармане брюк флакончик с ядом. Пальцы то и дело нащупывали склянку со смертельной отравой. Так ему удавалось выжить. И не надо совать мне в гроб никаких соломенных кукол, никаких церковных образков, только — изображения, канонизированные моей фантазией: портреты Виннету, Старины Шаттерхэнда, доктора, Кара бен Немзи.[5] У гроба должна стоять Нчочи. Не потерплю никаких крысиных морд над своим лицом. Моя посмертная маска — хорошая крысоловка, вокруг рассыпаны ржаные зерна, если все сделать умело, ловушка захлопнется и задушенная крыса будет лежать под моей маской. Вместе с отрядом апачей и Стариной Шаттерхэндом я отправлялся на поиски убийцы Нчочи, иногда по ночам я находил его в самом себе. Я любил Нчочи, а потому вынужден был убивать ее время от времени, а теперь я разыскиваю убийц Виннету. В детстве я был однажды его убийцей и одновременно — умирающим Виннету и Шаттерхэндом, который пытается приподнять его, зажимая рукой рану в боку, из которой хлещет кровь умирающего, я заплáчу от сострадания, но ему недолго видеть мои слезы, его голова упадет мне на грудь, правой рукой я приглажу его волосы, повернусь лицом к закату и издам свирепый вопль, но поскольку я в то же время и Виннету, мне лишь мельком удастся увидеть, как я себя оплакиваю; моя голова уже у него на груди, я медленно проведу ладонью по лицу, чтобы закрыть глаза Виннету. Бронзовый налет исчезнет с моего лица. Еще один день пролежу на гробовом помосте в доме родителей. В течение трех дней с покойниками прощаются в мертвецкой, то есть в одной из сельских часовен. Церковные газеты разносил мальчишка, за что получал субботние оладьи, одни вкуснее других. Одни были пышные, другие — посуше и в сахарной пудре. Со стопкой газет я хожу по домам, перед дверью дожевываю оладью, стираю с губ сахарную пудру, чтобы никто не заметил, что я уже налакомился. «Здрасьте, я вам газетки принес». Сначала мне давали пятьдесят грошей, пару лет спустя я уже требую шиллинг, а еще через несколько лет газета стоит целых полтора, и я ловлю на себе укоризненные взгляды. «Церковные листки! — выкрикиваю я, стоя посреди деревни. — Не забудьте приобрести!» Позднее в Венеции, на многолюдной площади, я услышу голос продавца: «Il Gazzettino!» И в подражание ему я, сидя с приятелем в трактирной зале, оглашаю ее криком. «Il Gazzettino!» Подражая самому себе, я снова выйду на деревенскую площадь и как бы возьмусь за старое, но покупателей нет: все газеты разошлись по подписке, в розницу предложить нечего. Могильщик стоит посреди деревни со стопкой газет. «Il Gazzettino!» Какой-то молодой покойник скидывает с себя холмик кладбищенской земли, как я отпихиваю одеяло, не долго думая, направляется к могильщику и забирает у него газеты. «Ступай копать!» Нынче ночью во мне опять ожило несколько покойников. Я и не заметил, как произошло семяизвержение. Юные покойники рассаживаются в моем черепе и выпрашивают милостыню. По ночам я хожу на вокзал и выискиваю какого-нибудь нищего парнишку, которому могу кое-что подарить. Как-никак двадцать шиллингов. «Два пива», — говорит он и беззубо лыбится, прямо как дедушка Энц, который приходит ко мне во сне и стоит, склонившись над моей кроватью, пока я не начинаю дрыгать ногами и не сбрасываю одеяло. Похоронное одеяло можно сшить из страниц книги про Виннету III, надо выбрать такие три-четыре странички, где описано, как он умирает, и положить их на грудь. Пусть Виннету слышит мое сердце. Воткните мне черные розы в губы, в уши и в глаза. Однажды семя попало мне в рот, оно просачивалось сквозь зубы, оно прилипло к нёбу и к языку, словно лепестки роз, которые я жевал, а семени полон рот, и я втягивал воздух, пока оно не стекало в глотку. Однажды я набил себе рот лепестками роз, алых, белых и черных, они облепляли нёбо и зубы, я выплевывал их, а несколько застряло, пришлось отдирать их указательным пальцем. Хорошо еще, что пчелу не заглотил. По рассказам отца, прежде, если кто из деревенских умирал, на следующее утро, когда покойник уже лежал в гробу посреди комнаты, часто натыкались на кучу дерьма у входной двери. Кто-то из врагов покойного после извещения о смерти несколько дней подряд гадил у порога его дома. Нет уж, я бы не слишком гордился таким вниманием земляков к моей смерти. Я пишу свои книги в отчаянной тоске по Якобу. Меня не понимали и не будут понимать, как не понимали и его. Но он-то умер, а я живу. Вот уже три года не меркнет наряд его могилы. И каждое лето на поле его отца, как и три года назад, колосится рожь. А его мать режет по осени поросят, как и тогда, при жизни Якоба. Бог его покарал, сказали бы наши сельские умники, мельницы Господа мелют медленно, но