Родная кровь - [3]

Ведь, наверно, двадцать раз встречал он осень в деревне. И не упомнишь, сколько раз в городах. И еще две осени на фронте встретил. И вот пришла эта единственная, одна за всю жизнь, эта десятидневная осень. Ты как будто только родился, заморгал, раскрыл глаза и увидел все в первый раз с таким изумлением и ясностью, что даже сердце щемит, режет, точно глаза от слишком яркого света.

Эта осень была солнечная, тихая. Сойдя на маленькой пристани, он насквозь прошагал знакомый тихий городок, только, кажется, и живший ради этой пристани на берегу Волги, и шел березовыми и дубовыми рощами, и кругом были застывшие водопады лимонных, желтых и красных листьев, и тишина, в которой слышно шуршание каждого диета, сорвавшегося с вершины дуба и летящего на землю, цепляясь за ветки.

Позади, где-то очень далеко, был фронт, госпиталь с двумя операциями, и впереди опять был фронт, а между ними эти вот десять дней осени, тишины, передышки. Шел первый день отпуска.

Все казалось ему удивительным и каким-то ненастоящим в первые часы: трамваи, штатские люди в лавках, афиши кино, и целые улицы без единого разрушенного дома, и теперь вот деревья в тишине, занятые своим важным делом освобождения от листвы, приготовления к зиме.

Но по опыту он знал, что скоро и это станет привычным, а еще немного погодя, когда кончатся эти десять дней и он снова окажется на своем месте водителя танка и возьмется за знакомые рычаги управления, захлопнет верхний люк и снова взглянет на исковерканный мир сквозь смотровую щель и сквозь оглушающий рев моторов расслышит первый удар "своей" пушки, - все теперешнее: тишина, прозрачный воздух, далекий берег Волги и это ни с чем не сравнимое отсутствие постоянного ощущения линии фронта, разделяющей весь мир на две части, - все покажется снова далеким, как лупа.

Дорога пошла под уклон, он начал спускаться к переправе на речке Саранке, втекавшей поблизости в Волгу. От переправы было всего километров двенадцать до деревни, куда он шел. Правда, не очень-то спеша, но все-таки шел, потому что его там когда-то знали. Потому что это было единственное место, где жили все его самые близкие на свете родственники: двоюродные племянники да неродные тетки.

Мост начали было строить, да из-за войны, видно, бросили - только несколько свай торчали по обе стороны реки. Тяжелый смоленый паром, с квадратным носом собирался отчаливать с того берега. Белая лошаденка покорно втащила на паром телегу с мешками, на которых высоко сидела, как на троне, старуха, и, сейчас же закрыв глаза, низко уронила голову. Она и в самолете бы, наверное, так же заснула, если бы ее туда заставили втащить воз.

Мужчина тянул канат. Одной рукой, не очень-то надрываясь, сразу видно было, что только помогает по своей доброй воле. Значит, за паромщика работает теперь женщина, та тянет канат на совесть. Платок сбился у нее со лба, и он увидел, что женщина рыжеволосая. На ней была короткая, туго подпоясанная курточка и короткая юбка, ноги упруго упирались в доски палубы. Силы в руках у нее, видно, было не очень много, так она брала гибкостью, работала всем телом: ухватившись за канат, тянула на себя, откидывалась назад, туго сгибая спину, выпрямлялась и снова тянула, отгибаясь назад.

Если не обращать внимания на канат, это было похоже на то, как в воде покачивается водоросль. Набегая на берег, волны одна за другой легко гнут ее, а она каждый раз, вильнув, выпрямляется и все остается на месте. Паром медленно надвинулся на причальный мосток, женщина опустила канат и подняла голову. Он мельком увидел ее лицо, серые глаза и чуть не присвистнул от удивления, весело подумав: "Вот это да!" - так хороша она ему показалась.

Она получила деньги за перевоз, дала сдачу и оторвала два серых талончика от квитанционного блокнотика. Старуха взяла талончик, а мужик только отмахнулся. Паромщица разорвала пополам талончик и бросила в воду. Деньги - грязные рублевки - она бережно сложила и спрятала в карман на груди.

Федотов поздоровался и, когда телега съехала на берег, вошел на паром и положил свой мешок на палубу.

Женщина стояла к нему спиной, облокотившись о перила, и смотрела на воду у борта парома.

- Подождем немножко, - сказала она, не оборачиваясь. - Еще кто подъедет.

- Ты как: мужу помогаешь? Или сама за начальника переправы? - спросил Федотов.

- Сама.

- А муж есть?

- Не знаю. Был.

- На фронте?

- Не знаю. Все может быть.

- Теперь бывает. Не знают сами, замужние или вдовые.

- Твоя не вдовая.

- Моя незамужняя, - усмехнулся Федотов. - До войны все некогда было, а в войну жениться как-то ни к чему. Вдов и так хватает.

- Ты что, артиллерист? - спросила женщина, не оборачиваясь.

- Это почему же такая резолюция?

- Так. По форме. Такая, похожая.

- Танкист, - сказал Федотов.

- А-а... А ты фашистов видел?

- В живом состоянии мало. А что?

- Да так. Все понять не могу. Жили мы как все люди. И вдруг просыпаемся - нас бомбят, с воздуха бьют как попало. Мы с детьми бежали, с узлами, со стариками, а нас еще на мосту старались убить. И ни одного человека мы так и не видели. Никак не могу понять. Потом мы на грузовике, на поездах разных, на пароходе все ехали, и все казалось, что они за нами гонятся. От самого Балтийского моря вот куда добежали.