Родная кровь - [5]

— Понятия не имею. Может быть, утро? Думаешь, Ева сумеет их накормить?

Евой звали их няню, костлявую соседскую девчушку, грозившую, по расчетам Ричарда, ровно через год превратиться в красавицу, от которой захватит дух. В среднем няни держатся по три года: нанимаешь их десятиклассницами, провожаешь до поры цветения, а потом они доезжают до конечной остановки и исчезают из виду: кто поступает в колледж, кто выходит замуж. А поезд идет дальше, берет новых пассажиров и сам стареет и стареет...

— Справится! — решил Ричард. — Чего тебе больше хочется? Вся эта болтовня насчет кофе вызвала у меня страшный голод.

— В блинной на Сто двадцать восьмой улице кофе подают не спрашивая.

— Блины сейчас? Ты серьезно? Думаешь, нас не стошнит?

— Разве тебя тошнит?

— Как будто нет. У меня чувство невесомости, но это, наверное, нервное. Никак не возьму в толк, как можно что-то отдать и все-таки сохранить. Это что, депрессия?

— Не знаю. Разве депрессия и жизнерадостность — одно и то же?

— Господи, я совершенно забыл, какие бывают виды темперамента! Меланхолик и сангвиник, холерик и флегматик — так, кажется?

— Куда-то подевались желчь и черная желчь.

— Чего у тебя не отнять, Джоан, так это образованности. В Новой Англии все женщины такие образованные!

— И притом — равнодушные к сексу.

— Верно, остается их высушить и сложить на полке. — Но в его словах не было злости. Он напоминал ей их прежний разговор, чтобы сказанное можно было оживить, разбавить и стереть из памяти. И это вроде бы сработало.

Ресторан, где подавали только оладьи и блины, в этот ранний час пустовал. За едой оба робко помалкивали. Его тронуло, что черника с блинов испачкала ей зубы, он поднес спичку к ее сигарете и сказал:

— Мне понравилось, как ты вела себя в лаборатории!

— Чего это вдруг?

— Такая храбрая!

— Ты тоже.

— Мне иначе нельзя. Приходится расплачиваться за обладание пенисом.

— Тсс!

— Забудь, что я назвал тебя равнодушной к сексу.

Официантка налила им еще кофе и дала счет.

— Еще я обещаю больше никогда не плясать твист и ча-ча-ча с Марлин Броссман.

— Глупости, мне все равно.

Это было равносильно разрешению, но он почему-то занервничал. Это ее высокомерие: почему она не борется? Добиваясь примирения, карабкаясь на гору, он взял счет и, ломая комедию — будто бы у них свидание и он дурак-ухажер, — сказал снисходительно:

— Я заплачу.

Но в бумажнике оказался всего один мятый доллар! Ему самому было непонятно, почему это его так рассердило, разве что потому, что доллар, не больше!

— Черт побери! Нет, ты взгляни! — Он помахал долларом у нее перед носом. — Всю неделю вкалываю не поднимая головы ради тебя и этого ненасытного выводка, и что же я имею в конце? Всего один чертов дырявый доллар!

Она взялась за сумочку, лежавшую рядом, не сводя с него глаз, ее лицо опять стало чужим, превратилось в жутковатую фарфоровую скорлупу.

— Каждый платит сам, — сказала Джоан.