Родька - [48]

Я пошел на кухню и, уже в дверях невольно оглянувшись, увидел, как папа достает из-под стола пустую коньячную бутылку.

Как всегда стараясь не шуметь, я расставил раскладушку, постелил и лег. А потом зачем-то встал и закрыл кухонную дверь на задвижку. Все это я делал как во сне. Никогда еще мне не было так нехорошо. Может быть, я заболел: меня знобило и очень хотелось плакать. Я долго крепился, а потом слезы хлынули сами собой, и остановиться я уже не мог. Наверное, я громко всхлипывал, потому что скоро папа стал стучаться в дверь.

— Родька, открой!

Я не открывал и не отзывался.

— Родька, открой! — закричал папа, и дверь поддалась. Задвижка была на двух маленьких гвоздях, и она отлетела.

Папа сел на раскладушку. От него пахло коньяком. И я заплакал еще сильнее.

— Ты что, с ума сошел? Рехнулся, дурак!

— Ну что я тебе сделал? — говорил я. — Ну что? Что?

— Я, я тебе что сделал? — сказал папа.

Постепенно я перестал плакать.

Папа сидел, положив руку мне на голову.

Когда уже я совсем перестал всхлипывать, он встал.

— Давай куда-нибудь съездим. В Ленинград. — Он помолчал. — Или в Москву.

Долго мы не могли составить телеграмму. Наконец папа сказал:

— Напиши ты. От своего имени.

Я взял чистый бланк и написал:

«Папа согласился свозить меня в Москву. На той неделе ждите гостей. Ура. Ура. Сбылась мечта идиота».

— Ну-ка покажи!

Папа взял телеграмму и, похмыкав, вычеркнул «в» и одно «ура».

— Хорошо?

— Великолепно.

Женщина, которая принимает телеграммы, прочла мое сочинение и сказала:

— Последнее слово нельзя.

— Почему? — спросил папа.

— Ругательство.

— Это не ругательство. Это определение.

— Все равно нельзя. А зачем оно вам? Сбылась мечта. Все понятно.

— Нет, это уже совсем другое. — Папа взял телеграмму, вычеркнул «мечту» вместе с последним «ура», а вместо этого написал: «Ваш Родион».

— Ну как?

— Ничего. Надо было написать: «Твой Родион».

— Пускай, пускай, — сказал папа. — Так тоже правильно.

…Март приближался к концу. Никакой весны, конечно, еще не было, но днем иногда уже капало с крыш, и было в воздухе что-то такое, отчего не сиделось дома.

Странное состояние вдруг нападает на человека. Так и тянет, так и манит куда-то А куда — неизвестно.

С той самой минуты, как мы отправили телеграмму, я просто места себе не нахожу. Мне кажется, надо что-то делать. Но что? Чемодан мы уже сложили. С директором папа договорился.

На папу Гришенька произвел большое впечатление.

— Вот это человек! Вот это я понимаю, — сказал он, вернувшись из школы. — Старая гвардия! Ручная работа, мадам, теперь таких не делают. Ты думаешь, я ему что-нибудь объяснял?

— А как?

— Я просто сказал, что в силу некоторых обстоятельств нам с тобой нужно отлучиться. Он спросил на сколько. Я сказал, что на две недели. Деловой человек. Сразу же стал торговаться. «Три дня. Достаточно?» — «Мало». — «Четыре». — «Мало». — «Ну хорошо. Неделя — и перейдем к другим делам».

— А какие другие дела?

— Никаких. Просто ему хотелось поговорить.

— И о чем же вы беседовали?

— Проще рассказать, о чем мы не беседовали. Ты знаешь, как он говорит по-английски?

— Ты с ним говорил?

— Конечно. Чем-чем, а этим я никогда не упущу случая похвастаться.

— А он?

— Он тоже хвастунишка. Но я его побил.

— Ты уверен?

— Можешь спросить у своей «англичанки». Она сидела в учительской, мы ее пригласили. Кстати, тобой она тоже довольна. Говорит, что ты прилично переводишь.

— Прилично! Я перевожу как бог! Как машина! Хочешь, покажу?

Я взял с ночного столика папину английскую книжку и стал читать так, как будто она была на русском языке. Я даже сам удивился, как это здорово у меня получилось. На двух плотных страницах, почти без диалога, мне встретилось только три незнакомых слова, да и то папа не заметил.

— Н-да! — сказал он. — Бог не бог, но как машина — пожалуй. Ничего не скажешь, чистая работа. Кстати, от Кости телеграмма. Я тебе не говорил?

— Нет. А что он пишет?

— Почитай. Вот она, на столе.

Хотя папа говорил все это спокойно и совсем не казался расстроенным, я сразу понял, что телеграмма плохая.

Так оно и было.

«Неудачно выбрали время. Уезжаем длительную командировку. Привет всем. Ваш Костя».

— Интересно, кому это всем?

— Мне, тебе.

— А еще?

— Не знаю. Может быть, Саше. Что-то не видно ее в городе. Наверно, уехала. Ты бы спросил у этого своего… У Васьки.

— Значит, мы не едем?

— То есть как «не едем»! Я уже билеты взял.

— На самолет?

— Конечно!

Мы могли лететь просто. Садимся в Благовещенске на АН-10. Три посадки, а четвертая уже в Москве, на Внуковском аэродроме. Но папа решил лететь через Хабаровск.

— Представляешь, посадят нас в Иркутске и сиди жди, когда откроется Новосибирск. А март это же тебе не январь. И сутки может погоды не быть, и двое. Я на работе консультировался. Все за Хабаровск.

— А думаешь, через Хабаровск мы не засядем?

— Чудак! Там же ТУ-114. Никаких промежуточных посадок. Тут взлетели, там сели. Восемь часов — и мы в Москве.

— А ты раньше никогда не летал?

— Раньше летать не было смысла, одна морока. Я в основном ездил. Между прочим, тоже не плохо. Пейзажи, попутчики, то, се… А самый момент подъезда! Представляешь, за окном уже начинают мелькать пригороды. Вдали высотные дома. И по радио — с чувством, почти как Левитан: «Внимание! Внимание! Дорогие товарищи! Поезд прибывает а столицу нашей Родины Москву!»