Родишься только раз - [7]

— Уже Марибор!

На каждой остановке мне хотелось выйти из вагона. В Марибор. К отцу.

— Нет, нет, еще не Марибор! — говорила мама.

— Уже, уже, уже…

— Тогда ступай одна!

Я пошла по вагону к выходу.

Мама догнала меня, взяла на руки и понесла назад. Теперь уж я смирно сидела на своем месте.

В Марибор мы приехали очень усталые.

Там нас встречал отец.

Мама помахала ему в окошко. И мы с братом, встав на скамейку, тоже.

— Папа здесь! — кричала мама. — Видите его?

Папа стоял на путях и тоже махал нам. Прямо по рельсам подбежал он к нашему поезду.

Наконец мы все трое были в тамбуре вагона, а внизу, у ступенек, стоял наш папа.

Я протянула руки, и папа подхватил меня. Он поднял меня, как пушинку, обнял, поцеловал в обе щеки и поставил на землю рядом с собой.

Потом он взял Кирилла и поднял его так высоко, что мне показалось, будто он вот-вот взлетит. Еще мгновение — и брат уже стоял на земле рядом с ним.

Затем он подал руку маме, и она спустилась на перрон. Они обнялись, и отец растроганным голосом проговорил:

— Я так вас ждал!..

— Теперь мы все вместе, — сказала мама.

С Похорья задул холодный ветер.

— Ой, как здесь холодно! — воскликнула мама.

— Это тебе не Крас, — сказал отец, — зимой здесь ходят в пальто…

В Крапиве у мамы не было никакого пальто. Первое пальто она себе завела перед отъездом в Марибор.

На тележку, которую отец одолжил у хозяина дома, родители сложили весь наш скарб, впряглись в дышло и двинулись в путь.

Кирилл спокойно шагал рядом с ними, а я все время хныкала и капризничала, и отцу пришлось взять меня на руки. Я тут же крепко заснула.

Так мы оказались на другом конце нашей родины.

Отец снял квартиру в старом, приземистом одноэтажном доме на берегу Дравы, у самого железнодорожного полотна. Неподалеку был огромный мост, по которому ходили поезда в Марибор и обратно.

За нашим домом находилась конюшня, где громко ржали и били копытами скаковые лошади, принадлежавшие господину Тралину. Мы часто видели, как он вместе с женой катил по нашей улице в экипаже, запряженном парой бойких, породистых рысаков.

По соседству с нами жили Центнеры. Отец Центнер был точильщик. Он возил на тележке свое точило, кричал под окнами: „Точим ножи и ножницы!“ — и точил все, что ему давали. Никогда у нас не было таких острых ножей, как в то время, когда мы жили у Дравы.

Итак, мы жили в Мариборе, в который после войны понаехало много народу с Адриатики.

Сколько раз я слышала, что Марибор лучшее место на земле, что это прямо-таки штирийский[1] Меран.

Я тогда не понимала, что хотят сказать люди этим сравнением, но угадывала, что в нем высшая похвала Марибору, и всю жизнь гордилась Марибором и его жителями.

Весной нас, ребят, охватывало какое-то особенное нетерпение в этом штирийском Меране. Мы просто не могли дождаться, когда наконец сбросим башмаки и будем бегать босиком по мягкой траве, по дороге, по двору.

Много лет спустя мне довелось побывать в настоящем знаменитом Меране, который одолжил Марибору частицу своего славного имени. Меран — это альпийский городок в Италии, угнездившийся высоко в горах, обвеваемых теплыми морскими ветрами.

— Откуда вы? — спрашивали нас погонщики мулов.

— Откуда? Из штирийского Мерана!

— Значит, из Марибора!

— Вы, возможно, из Марибора, а мы из штирийского Мерана. — заметили мы и так припустили вперед, что только искры полетели.

Панамка осталась на поле боя

Не помню, какой был день — будни или воскресенье.

Помню только, что мама стояла на пороге.

Мы жили на Драве, в низеньком, покосившемся, приземистом домишке.

Папа, брат и я собирались в дорогу.

Мама, в завязанном сзади платке, стояла в дверях и скорее для очистки совести молила:

— Пожалейте меня, не ходите!

Лицо ее выражало тревогу.

— Я пойду с папой! — решительно заявил брат и, помахав словенским флажком, выжидательно воззрился на отца.

— Ну, ребятки, пошли! — бодро сказал папа, пропуская мимо ушей мамины просьбы.

— Не бери детей! — опять простонала мама.

Она просила и умоляла, но отец был не из тех, кого можно переупрямить.

Мы с братом прижались к отцу, взяли его за руки и зашагали с ним в сторону Заречной улицы. Я спешила изо всех сил, боясь, как бы мама не передумала и не вернула нас домой.

Я оглянулась: мама все еще стояла у порога и смотрела нам вслед.

Итак, победа за нами! Мы шли в город! Шли по Заречной улице, которая спускалась вниз, под железнодорожный мост, а потом снова поднималась наверх.

Драва была такая широкая, что я едва видела другой берег. Мутная и быстрая, она яростно билась о бетонные сваи моста.

Мы шли по берегу Дравы в ту сторону, откуда она текла.

— Чья Драва? — спросил брат и глянул на отца.

— Драва наша! — ответил он.

— Наша! — подтвердила я.

— А чья Сава? — погромче спросил Кирилл.

— И Сава наша! — ответил папа.

— Наша! — словно эхо, повторила я.

— А Соча? — спросил Кирилл еще громче.

— Наша! — ответил отец.

— Наша! — присоединилась к нему я.

Эти слова мы повторяли снова и снова, утром, в постели, за обедом и ужином — всегда, когда папа был дома. Они стали нашим гимном, нашей любимой игрой. Я участвовала в этой игре, даже не подозревая, что тем самым мы осуждаем захватчиков, посягнувших на нашу словенскую землю вдоль реки Сочи.