Родиной призванные - [9]

— Черт возьми, ведь то же самое говорил Жариков. Да меня и самого будоражит такая мысль. Ломать фашистский порядок изнутри. Прием не новый — вспомните Троянского коня, а все же… Возле нас сейчас крупнейшее фашистское гнездо. И если мы будем достаточно ловки, много сделаем. Сдается, что гитлеровцы, упиваясь победами, пока еще доверчивы… — Кабанов неожиданно оборвал разговор. — Ну я пошел. — И протянул руку.

— Всего доброго, а мне завтра дальняя дорога, в Сердечкине много больных… — улыбнулась Надя.

— Доброе село. Хорошие там люди, верные. Счастливого пути.

Неспокойно было на душе у Кабанова. Он опять стал раздумывать, как держаться дальше. Чем ближе подходил к своему дому, тем тревожнее чувствовал себя. Пробраться в управу, пожалуй, можно, но что потом? И манила эта мысль, и пугала. А вдруг свои объявят предателем и свернут голову? Вспомнил Поворова. «Думать, думать будем», — сказал себе.

Был погожий октябрьский день. Солнце грело почти по-летнему. Боец-окруженец, которому Надя удалила три пальца на ноге, рассчитывал ночью перебраться к Поворовым. Что дальше, будет видно. Оставить его у себя семья Митрачковых боялась: уж очень часто заглядывал Махор. Правда, полицай больше интересовался горячительным и закуской, но все же приходилось держаться настороже.

Надина сестра Тоня одела бойца в старый армяк и провела огородами в заранее протопленную баньку.

— Сиди здесь до вечера, — сказала девчонка повелительным тоном. — Больно? — указала на забинтованную ногу.

— Ничего. И к боли можно привыкнуть…

Тошка не уходила, присела рядом на полок. Боец молча разглядывал лицо девочки, волосы, старенькую фуфайку, которую она зачем-то надела в этот теплый день и теперь парилась в ней, словно картошка в горшке без воды. Она видела, как его детские глаза медленно сползли с ее лица на руки, потом опять на лицо.

— Сколько тебе лет? — спросил он наконец.

— У девчонок про года не спрашивают.

— А мне восемнадцатый пошел.

— Да ты… доброволец!

— Да… Хату нашу разбомбил фашист. Все там и полегли.

Тошка хотела сказать, что все понимает. Ну пусть не все, почти все. Но она была скрытная, ответила скупо:

— Ты хорошо поступил.

— Я и сам знаю. Так нужно.

— Вечером в потемках тебя Санька отведет в Бельскую. Я костыль найду. Прощай теперь. — И протянула руку.

Он легко взял ее тонкие, потемневшие от работы пальцы и, наклонив голову, поцеловал небольшую ладонь. Хотел поцеловать Тошку в припухшие губы, но боялся, что она отвернется.

— Тяжело! — тихо сказала она. — Лучше бы ты не уходил. Надя лечит бойцов, и они куда-то уходят. Очень тяжело провожать… Ну теперь лежи тихо… Сюда никто не придет. Я это знаю точно.

— Прощай, — прошептал боец. — Меня Николаем зовут. Рославльский я. Приеду к тебе после войны.

— Так и приедешь?.. — блеснула она глазенками. — Приезжай! Я тебя буду ждать.

Пройдет два года, получат в Радицах солдатское письмо-треугольник. Прочтут люди и поплачут о погибшей любви. А солдату ответят: «Выбыла Тошка на фронт».

Глава седьмая

Стога сена — на лугах, на лесных опушках. Скольких согрели они бойцов, сколько ран залечили «ходоки», согреваясь в целебном и душистом разнотравье. Осенними ночами пробирались колхозники к дальним стогам, приносили раненым хлеб, молоко, картофель. Перевязывали и обмывали раны, отводили в лесные чащобы тех, кто мог двигаться, а стало быть, и воевать. Случалось, приходили бабы с ребятами, оружие вручали: возьми, бей врагов. И еще приносили женщины то неоценимое, что никем не забудется: нежное чувство милосердия, а нередко и любовь.

В одном из таких стогов сена затаился капитан Советской Армии Данченков Федор Семенович. Он потирал ладонью свою раненую ногу и, несмотря на тупую боль, радовался, что пробился наконец домой. До Дубровки рукой подать, да и родное Жуково недалеко. В своем воображении капитан рисовал создание партизанского отряда.

Тайно, где по-пластунски, а где и во весь рост, оврагами, балками торопился Федор в районный центр Дубровку. Ныла рана. В одной из ночных стычек с гитлеровцами разрывная пуля ударила ему в бок. Ранение было не опасное, но сказывались усталость, голод. Перед глазами плавали круги, в ушах звенело, к горлу подступала тошнота. В стогу сена, укрывшись плащ-накидкой, он пролежал сутки. Сырая, оборванная одежонка не грела. Он старался дышать себе за пазуху, чтоб сохранить капельку тепла. Таким, больным, заявился он в дом Буравилина Михаила, своего двоюродного брата. Трудно забыть великие даты родного календаря. Данченков пришел в Дубровку в канун праздника Октябрьской революции.

Михаил тревожно вглядывался в окно. Увидев человека, быстро шагавшего в сторону его дома, удивился: «Зачем этот худой и высокий торопится, что ему надо?»

Человек вскочил на крыльцо и толкнул дверь в сенцы. Вошел в комнату.

— Учитель, Алексей Палыч! — глуховатым баском воскликнул Данченков. — Думал о вас брата спросить. А вы тут как тут. Идемте вот сюда… Михаил, — окликнул он. — К нам гость.

Сели за стол. Завязалась беседа, долгая, задушевная.

— Надейся на меня, Федор, какая бы беда ни случилась. Да я теперь и не один. Мы уже действуем. Кажется, что тут все заледенело. Но это лишь сверху. Подо льдом вода бурлит. Так и у нас. Могу назвать людей — верных, дельных, умных, хитрых.