Родиной призванные - [56]

— Грустно поет ваше сердце, мастер. Зачем так? — спросил Жариков.

— Это наш поэт Гейне поет грустно. Он мечтал о нежной любви. Эх, Иван! Теперь нет этого поэта. Всегда был, а теперь нет.

— А что, казнили? — спросил Жариков.

— Нет. Он умер в прошлом веке. Книги его теперь казнили, Иван! Я буду играй. Слушай, Иван.

Альфред снова прижал гармошку к губам.

— Плохо мне! Плохо. — И немец вдруг заплакал теми глубокими слезами, что не льются из глаз, а стынут в измученной, больной груди.

— Господин мастер, вам надо жить. Ради мамы. Живите, Альфред, играйте свои любимые песни.

— Нет, Иван, нет! Как мне жить? Зачем погиб мой милый брат? Зачем я здесь?

На куст акации с чириканьем уселась стайка воробьев.

— Иван, смотри, у вас черные воробьи. Зачем черные?

Жариков улыбнулся такому наивному вопросу.

— Они спасаются от мороза в печных трубах. Вот и черные… От сажи. Господин мастер, нам бы туда… — Жариков махнул рукой в сторону взрыва.

Альфред молчал. Жариков каким-то шестым чувством понимал, что мастер догадывается о его настоящей работе. И не просто молчит, но и кое в чем помогает.

…Только на вторые сутки бригаду Жарикова направили к месту взрыва эшелона. Теперь Иван мог увидеть результаты работы подрывников. В тот же день Кабанов через связных сообщил партизанам о случившемся. Жариков торжествовал. Он славно встретил Новый год.

Домой Иван пришел, как всегда, около восьми вечера. Сестра приготовила картошку, заправила ее пахучим льняным маслом. Вот и весь ужин. У гитлеровцев много не заработаешь. В лучшем случае на хлеб да картошку. Усталость валила с ног. Но пришлось расчищать пути, им же самим разрушенные.

Жарикова разбудил крик, похожий, как ему показалось, на лай собак. Отчаянно стучало в висках, сдавило грудь, что-то острое толкнуло в бок. Тут уж он окончательно проснулся. Это был не лай собак, а крик солдат. Он никак не мог спросонья понять, почему плачет сестра и что кричат ему солдаты из комендатуры.

— Бистро! Ну!.. Вставай!..

Жарикову даже не дали как следует одеться, вытолкали прикладами автоматов на улицу и погнали в сторону Шпагатной фабрики.

«Что же случилось? — размышлял он. — Взрыв эшелона — ювелирная работа. Никаких следов».

Он уже знал от мастера: взрыв эшелона отнесен на счет партизан. Возможно, что-то случилось на станции. Вскоре его подвели к подвалу каменного здания. По приглушенному шуму он понял: в подвале люди. Холодная сырость волной ударила в лицо.

— Ваня! — донесся шепот.

Жариков легко узнал своего товарища Васю Зернина.

— За что это нас? — начал Жариков, но не договорил.

Открылась дверь, и братьев Зерниных повели на допрос.

Новый комендант — не то что мечтательный учитель Пфуль. При допросах этот бил собственноручно. Утром Зерниных бросили в темный и холодный подвал рядом стоящего дома. Жариков их так и не дождался. Все четверо ночью не спали — сидели, глядя в пустую темноту, словно изучая ее. Жариков боялся за Зерниных. Фашисты узнали, что их отец — член партии, сражался в рядах Красной Армии, поэтому и в паспортах Зерниных стояли буквы «Б. К.», что означало — «большевик, комиссар». Такие люди находились под постоянным надзором. Им строго запрещалось отлучаться из поселка, их в первую очередь казнили как заложников. Жариков все это знал, и теперь судьба Зерниных его тревожила.

Утром Ивана повели на допрос. За столом восседали начальник полиции Зубов и эсэсовец. Жариков посмотрел на сидевших, задержал взгляд на Зубове; тот почему-то смутился.

Иван не знал, чего хотят от него, лишь догадывался, что речь может идти о взрыве на вокзале.

— Ты, Жариков, должен говорить только правду. Твои ребята уже признались, — начал Зубов.

Гитлеровцы не искали какого-либо подхода к подозреваемым, прибегали к самым изощренным пыткам.

— Что я могу сказать? Я ремонтный рабо…

Эсэсовец не дал закончить Жарикову, быстро подскочил к нему, схватил за волосы и начал крутить голову.

— Рабочий… Рабочий… — произносил он на чистом русском языке, изрыгая самую грязную матерщину. — Я выкручу тебе башку вместе с позвонками… — И, глядя в упор, сказал: — Ты заложил мину! Ну говори! Зернины признались! Это ваша совместная работа.

— Мину, да вы что? Я железнодорожник, честно служу на благо рейха. Как же я буду рушить то, чему служу? Вы меня оскорбляете. Я буду жаловаться… Никакой мины я не знаю! — глядя в глаза эсэсовцу, твердо закончил он.

— Хорошо! — Эсэсовец перешел на «вы». — Положим, вы не причастны к взрыву. Если вы действительно служите рейху, то должны вместе с нами бороться за сохранность военных объектов. Наша служба ежедневно находит мины на различных участках. Может, вы о чем-либо догадываетесь?

— Господин Зубов знает, что я сам вместе со сторожем водокачки обезвредил взрывчатку, — поспешил доложить Жариков.

— Мы это знаем. Но как объяснить, что после вашего пребывания на вокзале оказалась мина в печном проеме? Печник Циркунов, обнаруживший ее между стеной и печкой, уверяет, что никого из русских, кроме вас, не было.

— Циркунов лжет. — Иван смотрел серьезно. — Да, в то утро, когда взорвался эшелон, мы с ребятами в ожидании мастера Альфреда грелись в вокзале. Даже помогали дежурным солдатам таскать к печкам дрова. Но как же можно заложить мину, когда кругом полно народу, когда за тобой следом идет солдат? Мы ведь вместе носили дрова. Пожалуйста, узнайте в комендатуре, кто дежурил… Сделайте нам очную ставку.