Родина слонов - [118]

Если бы поляне просто ушли, оставив на разграбление селения, это было бы еще полбеды. Так ведь они ушли со всем скарбом, скотиной и домашней птицей. Вымели все подчистую, клока сена не оставили. А войску-то добычу подавай, и кормить его надо. А где брать провиант и серебро-злато, как не у побежденных?

Полог юрты отодвинулся, и в шатер вошел Арачын. Воин тут же опустился на колени и стал молча ожидать, когда Силкер-тархан заговорит с ним. Сотник Яростных явился без зова, что говорило о крайних обстоятельствах.

Силкер-тархан уставился на Арачына единственным глазом:

— Говори!

— Пусть руки твои, не зная устали, разят врагов, пусть сердце твое бьется до девяноста девяти лет, пусть твои жены толстеют, пусть стада твои будут неисчислимы...

Арачын мог бы до заката рассыпаться в благих пожеланиях, если бы Силкер-тархан не остановил его властным жестом:

— Пусть удача сопутствует тебе! Говори, что за весть ты принес.

— На нас напали, Непобедимый, — гневным голосом проговорил сотник.

Глаз Силкер-тархана вспыхнул — наконец-то появился враг. Враг — спасение для войска.

— Кто напал на вас?

— Тысяча Ирсубая стоит недалеко от леса, — принялся объяснять сотник, — ты знаешь, Непобедимый, как прозорлив Ирсубай, как хорошо он умеет выбирать места для стоянки...

В поход отправились всего пять тысяч воинов — для славян и этого довольно. Чтобы взять их столицу Куяб — обыкновенную деревню, — не требуется великое войско. Каждый темник отобрал из десяти тысяч одну и возглавил ее.

— Я не спрашиваю, где тысяча Ирсубая, я спрашиваю, кто на вас напал.

— Когда настала ночь и доблестные воины заснули, и только караульные зорко несли стражу...

— Кто на вас напал?! — выходя из себя, прорычал тархан. — Говори, если не хочешь лишиться языка!

Арачын побелел и затараторил:

— Мы не видели, Непобедимый, свет наших костров не мог разогнать сгустившуюся мглу. Наших воинов посекли около сотни... Ирсубай думает, что на него напали злобные духи, иначе почему наши острые сабли и меткие стрелы не поразили ни одного? Только одного старика дряхлого поймали. Ирсубай думает, что старик этот шаман, и его следует предать мучительной смерти.

Силкер-тархан вновь принялся ходить по шатру.

— Убирайся, — наконец приказал полководец, — и передай Ирсубаю, что я недоволен! И еще скажи, что, если с головы старика упадет хоть один волос, Ирсубай тяжко пожалеет, что родился на свет.

Когда Арачын скрылся за пологом, Силкер-тархан тяжело опустился на белый войлок и наполнил пиалу кумысом. Погруженный в тяжкие думы, долго он сидел недвижим, прислушиваясь к шепоту ветра.

* * *

Доказал Жердь, кто голова в Партизанке, а кто язык бескостный, делом доказал. Пока Угрим разговоры разговаривал, Жердь собрал дружков-ватажников, да и двинул на хазар лесными тропами. Ушел из веси тайно, не испросив дозволения. Угрим, небось, всех собак на него спустил, небось, и отца и матерь недобрым словцом помянул. Пущай... Жердю бояться нечего — победителей не судят. А таких, как он, и подавно — своей крови ватажники не пролили, лишь во вражьей изгваздались! Впрочем, все же одного бойца недосчитались — Булыгу. Ну, да не велика потеря — старик дряхлый. И взял-то его Жердь лишь из уважения к сединам. Хотел дед помереть в сече, вот и помер. Стало быть, и не потеря вовсе.

Недаром ватажники чернили золой белые рубахи и лица да обувались в заячьи поршни. Подобрались невидимо-неслышно, порезали сонных хазар, да и в лес, к схронам, загодя заготовленным. Отсиделись пару денечков и в Партизанку двинули. Ушла ватага Жердева из-под самого хазарского носа, ворог только зубами клацнул.

Радовался Жердь, хвалился. И перед ватажниками, и перед другими, кто не был с ним, а сидел в Партизанке. После вылазки сильно авторитет его вырос. Людины к нему за советом шли, и за судом, и так, бражки попить. Угрим волком смотрел, а сделать ничего не мог. Потому — поляне доблесть и удачу ценят. А того и другого у Жердя было в избытке. Доказал он! Угрим же как был ковалем, так и остался. Не верховодить ему над ратью. Жердь верховодить будет, так боги рассудили.

* * *

С колодкой на шее Булыга валялся меж телег на хозяйственном дворе. Веревка больно врезалась в запястья, и старик жалобно скулил, но до него никому не было дела. Кто-то грыз баранью кость, кто-то вострил саблю, кто-то выл заунывную хазарскую песнь, кто-то бранился степным матом, кто-то чистил лошадь, кто-то справлял нужду, а несколько воинов прикладывались к фляге, найденной за пазухой у Булыги, передавали ее друг другу и нахваливали напиток... И так они радовались дармовому пойлу, что остальные тоже к ним присоединились — справные хазарские вой должны делиться со товарищами, особливо тем делиться, что досталось на халяву.

Воинский стан жил своей жизнью, и в этой жизни места для Булыги не было. Зато вполне могло найтись для Азея... И Азей появился, будто бабочка из куколки.

Действие снадобья, коим каждое утро натирался Булыга, закончилось, и лицо старика претерпело сильные изменения. Сперва двинулась в исходное положение челюсть, за ней нависший над всем остальным тяжелый лоб сел на положенное место, свернутый набок нос пополз в природой предусмотренное место, брови, сложенные крыльями подстреленной птицы, распрямились, и, наконец, губы, расплющенные в две коровьи лепешки, обрели естественные очертания. Изменение внешности сопровождалось душераздирающим скрежетом костей и стонами.