Родина - [39]

Лобанов решил тотчас идти на пристань, в морское агентство, и рассказать обо всем Королеву. Но, как все слабовольные люди, он начал медлить: долго мылся под душем, тщательно одевался, выкурил несколько папирос и только после этого вышел наконец на шоссе и пошел к пристани.

На половине пути до пристани ответвлялась дорога в ущелье. Лобанов постоял на перекрестке, подумал и пошел по этой дороге. В ущелье лежал туман. С облетевших тополей, стоявших по обочинам дороги и заросших плющом, слетали капли.

Лобанов любил эту дорогу. Сначала тянулись пустынные сады. В них доцветали побледневшие от ветров хризантемы. Сладковато пахло листвой мушмулы. Потом на повороте показался сухой узловатый дуб. С его ствола свешивались желтые виноградные листья. За поворотом шумел между камней поток. Вода в нем была голубая и на перепадах прозрачная. Через поток был переброшен каменный мост с высокой аркой. Мост зарос мхом, желтыми лишаями и маленькими сухими ромашками.

На парапете моста сидели две молодые женщины и плотный мужчина в берете. Лобанов узнал его издали. Это был его приятель художник Журавский.

Рядом с ним сидела его жена Аннушка, очень черная, худая, в пестром платке. Вторую женщину Лобанов не знал. Он заметил издали ее волосы с медным отблеском и, когда подошел поближе, – серые спокойные глаза.

За мостом на склоне горы белел дом, где жили Журавские.

Лобанов подошел, поздоровался, Журавский познакомил его с молодой женщиной:

– Это наша москвичка. Художница, Нина Потапова.

– Вы что же, недавно приехали? – спросил ее Лобанов.

– Да, – ответила Нина, не глядя на Лобанова; она бросала в поток сухие ветки и смотрела, как их уносит водой. – Только что приехала и уезжаю. Завтра же.

– Что ж так?

– Слякоть, холод! – ответила Нина и пожала плечами. – Я уже здесь неделю и ни разу не видела солнца. Это скучно.

– А что ж, в Москве сейчас лучше?

Нина подняла глаза, удивленно взглянула на Лобанова и спросила:

– А вы почему сердитесь?

– Сердись не сердись, – пробормотал смущенно Журавский, – но и мы, Миша, тоже уезжаем. Раньше времени, конечно… Понимаешь, сырость. Получается чепуха.

– Эх ты, художник! – тихо сказал Лобанов, глядя на Журавского сузившимися злыми глазами. – Ты видел, какой тут воздух во время штормов? Совершенно зеленый. А туманы! А ночи! Я часто встаю ночью, выхожу на веранду и слушаю море. Беспредельный шум. И беспредельная тьма. Теплая, кромешная. Комнатный ты человек, Сережа, вот что! Курортник!

– Это и ко мне относится? – спросила Нина.

– Как вам будет угодно.

– Спасибо, – промолвила Нина и усмехнулась.

– Извините, – сказал, горячась, Лобанов, – но я не могу этого понять. Этой вашей слепоты на вещи, по существу, прекрасные. Все хорошо – и дождь, и ветер, и вот эти облака в ущелье. Все!

– Вы что-то раздражены сегодня, Миша, – заметила Аннушка.

– Да, – согласился Лобанов. – Этой ночью со мной случилась невероятная чертовщина.

Он рассказал о рукописи, унесенной ветром. Журавский заволновался.

– Господи! – воскликнул он. – Что же ты будешь делать?

– Представь, Сережа, – сказал Лобанов, – начало рукописи очень интересное. Должно быть, и человек этот интересный. Необыкновенный какой-то начальник пристани.

– Необыкновенные люди бывают только в книгах, – небрежно заметила Нина. – И в воображении писателей. Я уверена, что это самый обыкновенный человек. И к тому же неудачник. А вам всюду чудятся… как это сказано… «Одиссеи во мгле пароходных контор». Чем больше я узнаю наших мужчин, тем сильнее убеждаюсь, что они совсем как мальчишки.

– Что ж тут плохого? – испугалась Аннушка. – Пусть будут мальчишками.

– Я не знаю, сколько вам лет, – сдержанно сказал Лобанов Нине. – Думаю, что не больше тридцати. А мне уже сорок пять. Но я временами ощущаю себя семнадцатилетним. А вы?

– Это неинтересно.

Нина встала, обняла Аннушку за плечи и засмеялась.

– Ладно! – сказала она вызывающе. – Давайте останемся еще на несколько дней. Как ты думаешь, Аннушка? И, может быть, за эти несколько дней товарищ писатель откроет мне прелесть этой мокрой зимы. Я буду ему очень признательна.

– О, господи! – вздохнул Журавский. – Не успели познакомиться – и уже ссорятся. Что за люди, ей-богу! Значит, остаемся, Аннушка?

– Ну что ж, останемся, – согласилась Аннушка. – Встретим у нас Новый год. Хорошо, Миша?

– Чудесно! – обрадовался Лобанов. – Прямо чудесно! Новый год у моря. В горах.

– Знаете что, – сказала Нина, – позовите на Новый год этого вашего начальника пристани. Он семейный?

– Не знаю. Кажется, нет.

– Позовите. Чтобы загладить хоть отчасти вашу вину.

– Никакой моей вины нет.

– Ну, хорошо. Тогда мне просто интересно посмотреть на человека, которого вы считаете необыкновенным.

– Идет! – согласился Лобанов. – В общем, вы совсем не такая, какой хотите себя показать.

– Нет, такая, – упрямо сказала Нина. – Именно такая! Лобанов помолчал.

– Вот что, Сережа, – сказал он умоляюще и покраснел, – пойдем сейчас к Королеву. Вместе.

– Если тебе так будет легче… – пробормотал Журавский. – Пожалуй, пойдем.

– И мы с вами, – сказала Аннушка и встала. – Не бойтесь. Мы посидим в парке, пока вы с ним будете объясняться.