Родина моя, Автозавод - [8]

Все это, захлебываясь, побулькивая и прикладывая к глазам пожелтевшие кружевца, Марина Ильинична излагала на нашей кухне моей кроткой бабушке, к которой, собственно, пришла спросить совета как к бывшей зэчке: мол, как укротить безобразного хулигана? Бабушка мялась и говорила что-то успокаивающе неразборчивое: мол, это еще ничего, бывает и хуже, хорошо, что вообще он моется, а на зоне мытья и не было в то время, снежком пазухи оботрешь и… На что Марина Ильинична нервически вскрикивала: «Боже мой, Валюша, как же вы, женщины, там жили среди такого свинства?»

К концу 70-х, прекратив всякую трудовую деятельность, Марина Ильинична прикипела душой к храму на окраине Москвы, куда с некоторых пор стали приходить глухонемые на исповедь и службы с сурдопереводом. Каждое воскресенье старушка направлялась к ранней литургии — пряменькая, балетной походкой, с седым пучочком в шпильках, прикрытым «мантилькой» — так она называла какую-то условно парадную дырчатую ветошь. В храме было ей хорошо, спокойно, люди кругом суетились только руками и пальцами, мычали, но не было в этой толпе ни агрессии, ни попыток куда-то «пролезть» и на чем-то настоять, что совершенно устраивало Марину Ильиничну: она не выносила хамства, шума и беспорядка. У нее никогда не было семьи и детей, никаких романов — она была чопорной и брезгливой, советская власть дала ей образование, работу, затем учениц после пенсии — кружок при жэке, который она вела, пока в середине 90-х все кружки постепенно не прекратили свою работу где бы то ни было. Всю жизнь в соседках у Марины Ильиничны была ее ровесница, одинокая учительница младших классов, уживались они вполне мирно, выписывали на двоих две газеты и менялись ими по вечерам. Но учительница умерла, и вот в ее комнатке, которая пару лет простояла закрытой, водворился дальний родственник — внучатый, что ли, племянник, некто Жора, специалист по угону чужих автотранспортных средств, за что к тому моменту и отсидел. Марина Ильинична была в ужасе от вида нового соседа — он был кривым на один глаз, сверкал наколками разной степени свежести, и почему-то особенно оскорбляли ее детские ямочки на щеках «бандита», когда он смеялся, — ей казалось, что это он как-то нарочно глумится над ней.

Жора был вполне беззлобным бойким мужиком, шугануть бабуську любил — это он называл «вывести гуся», то есть выворачивал претензии «Илинишны» таким образом, что она начинала чувствовать себя неправой и виноватой не только в конкретной какой-то мелкой неурядице, но и глобально. Например, старушка Георгию, как она его официально называла, ставила на вид, насколько он безобразно и неряшливо ест, не вычищает из раковины съедобное мусорное крошево, что способствует размножению тараканов. «А что, Илинишна, ты-то небось жопу у станка перед зеркалом рвала, пока я по детдомам-то ошивался? Нас там аккуратности не учили, знаешь, да и на зоне у каждого своя ложка за голенищем имелась, а таракан тоже личность, он по крайней мере мне не тыкает в мое „непотребство“, он такой же урка, как я!» — заворачивал Жорка таким тоном, что Марина Ильинична столбенела, судорожно глотала успокоительные капельки и приходила плакать к моей бабушке: «Что ж, виновата я, что у меня жизнь иначе сложилась? А и правда, что я на него — что он в жизни видел, кроме сволочей да губителей, ах, вот из-за нас, сытых и спокойных, родятся на свете такие поганцы — слишком хорошо мы жили, Валечка, теперь такой вот заслуженный конец моему спокойствию…»

Через некоторое время соседства с бывшим уркой Марина Ильинична уже оперировала такими понятиями, как «вывезти базар» или «въехать в дуб» («Кто проигрывает в споре — тот не вывозит базар, а кто не вывозит базар, въезжает в дуб», — поясняла она бабушке). Воевали они в шахматном порядке. Жорка притащил в кухню телевизор — Марина Ильинична на полную мощность врубала радиоточку, Жора терпеть не мог старушкиного кота Зяблика и назло ей завел ворону, назвал Муркой. Ворона Мурка орала целыми днями дурным голосом, а Зяблик стал сходить с ума и отираться возле Жоркиной комнаты, напрочь игнорируя призывы хозяйки и стремясь изничтожить источник звука. Жорка раз привел к себе кореша, чтобы культурно посидеть по случаю праздника Великой Победы, — соседка немедленно вызвала милицию. «Ну ты гнида, Илинишна, — ругался Жорка, — ну че я те сделал-то?! Я тя не трогаю, кажется, кота твоего гнойного ногами не пинаю, в цветы твои поганые не ссу, че ты докапываесся-то?!» «Илинишна» в ответ извела немедленно все растения на кухне и заодно стала уносить из туалета свое персональное сиденье, потому что ей раз привиделось, что Жора («Фекалиями! Собственного производства фекалиями!») написал на нем слово из трех букв, правда она признает, что была без очков, не очень разглядела, но на всякий случай мгновенно потащила «седадло» под воду и с остервенением оттирала его щеткой и содой, так что был ли то морок или правда — так мы и не узнали. Еще ей казалось, что чай у нее чем-то воняет, она подозревала Георгия в том, что он что-то подсыпает ей в кашу и Зябликово молоко, ей повсюду, включая плохую погоду и низкое давление, мерещились какие-то специальные Жоркины козни. Бедная старушка врезала в дверь еще два замка и чутко прислушивалась — выжидала, когда Жорка уйдет из дому, и только тогда выходила, стала есть у себя на подоконнике — стола у нее не было, — и даже завела ночной горшок, чтобы только лишний раз не показываться днем в общем коридоре.