Родина моя, Автозавод - [10]

Со временем ему стали доверять гулять с собаками, что он охотно проделывал, в качестве платы получал пачку кефира и батон хлеба, денег в руки не брал. Один раз дядя Паша заболел, тогда кто-то вызвал ему «Скорую». Через три недели он вернулся и зажил на прежнем месте. Несколько раз его гонял участковый, но как-то без фанатизма, больше для проформы. Насколько я знаю, никто из нашего не самого дружелюбного в мире подъезда не был особо возмущен его пребыванием, потому что знаменитого бомжацкого запаха не было, он «чисто ходил». Некоторые пускали дядю Пашу мыться, мы тоже это делали пару раз. Он пил чай, потом шел на лестницу…

Кормили, пускали в душ, но никто из имевших крышу над головой не забрал его к себе. Никто не рвался ему помочь добиться каких-то своих прав, выправить документы, оформить пенсию, найти жилье или работу. Никто!.. Я уверена, что это сделала бы моя мама, но она, увы, к тому моменту уже тяжело болела, а потом ее не стало. Я же осталась одна с маленькой дочкой и все-таки подспудно побаивалась стать ему другом, помощником, хоть что-то сделать больше, чем просто подать милостыню в виде еды или мытья!.. За это я когда-нибудь отвечу, как и за многих малых сих, ради которых не оторвала задницу от стула, не сделала шага в сторону от привычной и удобной житейской колеи…

Летом дядя Паша исчезал, поздней осенью возвращался. Летом, говорит, пока тепло, жил в парках, «на природе», мылся в Серебряном Бору или в Филевском парке. Появлялся загоревший, выглядел всегда спокойным и основательным, в 23.00 собирал коврики…

Один раз вышло так, что мы с ним застряли в лифте, я рано шла на работу, а он отправился на свой промысел. Когда лифт остановился, дядя Паша заметно занервничал, жал на все кнопки, басил что-то диспетчерше: мол, ай, побыстрей, уважаемая, очень тут нехорошо… Я спросила, почему, собственно, нехорошо, а он мне рассказал такую историю:

— Когда в Москву добирался, заночевал в Клину в детском парке. Жарко было, я тама в фонтане ночью помылся как следует, манатки стиранул. Развесил на кусту, а сам залез в кабинку чертова колеса, оно такое ржавое было, старое, я думал, не работает… накидал там муравы, ветошкой прикрыл, заснул. А проснулся я уже наверху, в чем мать родила сижу на самой верхотуре! Колесо-то рабочее оказалось, его запустили, пока я спал, да и остановили как раз со мной в небесах-то. Я лежу ни жив ни мертв и высунуться боюсь — боюсь высоты-то! И крикнуть срамно, я ж голышом, детишек напугаю еще, чудище бородатое и голое, мать чесна! А еще думаю — как там одежда-то, не унес бы кто! Сумку я с собой взял, так там одне валенки и полотенце старое. Ну я полежал-полежал — колесо не движется, а по нужде уже очень приперло, ну я как-то извернулся, полотенцем обмотался и давай кричать, мол, люди, спуститя вниз, пропадаю! Они тама внизу забегали, закричали, милицию… в общем, спустили меня — и напрямки в отделение, еле я упросил барахлишко свое с куста снять. Десять суток дали мне, потом пинком под зад… так что не люблю я вот это вот висение черте как и черте где!

Нас выпустили через полчасика, мы разошлись по своим делам.

Две зимы прожил рядом с нами дядя Паша, а на третью как-то раз ковриков в семь утра не оказалось у дверей — кто-то прирезал его прямо у батареи. Судя по всему, это сделали какие-то залетные бездомные — по всем признакам дядю Пашу обобрали. Участковый сказал, что он не мучился — во сне, видать…

Без дяди Паши стало пусто и страшно. До сих пор я с трудом заставляю себя глядеть в тот лестничный пролет, где много лет назад дремал никому не мешавший и никому не нужный старый дед, который боялся высоты и всех дворняжек называл на вы и «сударыня».

6. Возвращенец

Жил-был в начале 90-х на Автозаводской некто, скажем, Арсюша. Вот взглянете — и понятно, что без уменьшительно-ласкательного суффикса такое существо ну никак именовать невозможно. Вид у него всегда был нежно-брезгливый. Руки пожимать избегал, котов и собак не гладил, в гостях протирал как бы небрежно и автоматически носовым платком рюмку. Говорил, растягивая гласные в конце слов. Должность имел почтенную — педагог-дефектолог, трудился в детском садике для детей с разными сложностями развития. Работу свою не любил, но любил, что его за нее уважают. Его застольные рассказы начинались одинаково: «…А то вот тут мне привели одного (одну) — мама-а-а, думаю, убожество-о-о…» и т. д. Мама у Арсюши имелась энергичная и беспечная, иногда задумчиво говорила что-то вроде: «Женился бы ты, сынулька, а то ведь помру, и кто тогда тебе стирать будет». Арсюша улыбался и думал, что стирать ему будет стиральная машина, романы заводил одноночные, без взаимных претензий и ответственности.

И вот одна такая ночная история от него забеременела и явилась с этим радостным известием не к нему, а к матушке, потому как она была нянечкой с Арсюшиной работы и уже прекрасно от других бледных одиноких педагогинь и физкультурницы знала про его повадки. Матушка поохала, согрела чаю, достала пачку заскорузлых белесых фиников, и они вместе стали ждать Арсюшу с работы. Он пришел, был убит известием, затем добит обещанием барышни рассказать все его коллегам в Институте коррекционной педагогики, где Арсюша к тому моменту был уже зав какой-то кафедрой. В общем, долго ли коротко ли — случилась свадьба и народился сын, и сын этот имел волчью пасть. Знакомые в связи с этим дежурно шутили про сапожников и сапоги. Арсюша сник до крайности, вяло договаривался про операцию ребенку, несмело отбрехивался от пиления матери и жены. И в один прекрасный день он пошел на работу, а домой не вернулся. Когда его женщины забили тревогу, коллеги выдали им записку, найденную на Арсюшином рабочем столе, в конверте: «Все противно. Не ищите. Мать, продай иконы, сделайте Вовке операцию, а меня увольте от этого всего».