Родина - [65]

— Да…

— И ценить его побольше, вашего Артема, также очень советую.

— Ах, Артем… он такой… — уже облегченно бормотала Верочка.

— А вот и наша столовая! — прервал Костромин, и Верочка только сейчас заметила, что мимо этой крашенной светлой охрой двери они прошли уже раз десять.

Прощаясь, Верочка только залилась румянцем, не найдясь, что сказать.

На новом Лесогорском шоссе мчался тяжелый грузовик — Верочка еле успела отскочить в сторону. Круто заворачивая к заводу, шофер высунулся из кабинки и крикнул гулко и сердито:

— Э-эй! Идешь или дремлешь… б-барышня, ножки палошны!

Почти бегом перебежала Верочка на противоположную сторону и оглянулась — машина исчезла. И ветер, и небо с кудлатыми облаками дыма из заводских труб, и грохочущий гул стройки, и серый студеный день — все было требовательное, торопливое и сердитое, как тот незнакомый шофер.

* * *

Вечером за ужином Иван Степанович рассказывал, что на совещании стахановцев, с которого он только что пришел, выступил Юрий Михайлович с призывом закончить строительство корпуса сборки еще на неделю раньше.

— Партийное бюро постановило, ну, а мы, стахановцы, поддержали: для фронта важно скорее наши танки получить, а если фронт требует, мы отвечаем одно: «Сделаем!» Завтра, в выходной, созываем общезаводской воскресник.

Старик помаслил себе кашу, потом поднял глаза на дочь.

— Долго мне глядеть, как ты постничаешь, Татьяна? Этим горю не поможешь. Изволь есть, как молодости полагается. Завтра, дочка, работа будет жаркая. Пойдешь на воскресник-то?

— Пойду, конечно.

— В семь утра сбор.

Когда Таня, Иван Степанович и Костромин вышли из дому, в утренней полумгле на разных концах поселка играли оркестры.

— Морозец! — сказал Костромин.

— Ничего, народ придет, морозишко самый обыкновенный! — ответил Иван Степанович. — Да смотрите, народу идет — сила!

Графитно-сизые облака быстро гнал ветер. Медно-голубое студеное небо, обнажаясь, светлело, будто набирало рост и ширь. Когда головной оркестр приблизился к площадке строительства, первый луч морозного солнца встретился с широким зевом геликона, а за ним и все трубы оркестра запылали чистым, бездымным огнем утра. Всюду, куда хватал глаз, двигались люди. Большие толпы их потоками растекались по голубым снегам.

Таня попала в бригаду подносчиков, подобранную Артемом и состоящую из знакомых людей: Игорь Чувилев, Толя Сунцов, Сережа Возчий, Зина Невьянцева и Юра Панков.

Таня подносила цемент, песок и делала все, что приказывали ее звену каменщики, большей частью пожилые требовательные люди. Они без церемонии поторапливали и покрикивали на добровольных помощников. Самолюбивый Толя Сунцов несколько раз даже окрысился, а смешливый Сережа Возчий то и дело поддразнивал каменщиков. Зина Невьянцева то опекала худенького Юру Панкова, то кричала Тане:

— Деверь-то у тебя не из ловких!

— А, так вот ты кто — деверь! Де-ве-рь! — захохотали три токаря, они же слесари, они же электрики, они же сварщики, паяльщики, — маленький, но гордый отряд славного артемовского «войска универсалов»: Чувилев, Сунцов и Возчий. Юрий среди них считался еще совсем зеленым.

— Деверь! — покрикивал Игорь. — Рукавицы-то, однако, не теряй!

Таня скупо улыбалась, — всем им так хотелось рассмешите ее. Она работала, как всегда, внимательно, споро, но безрадостно, словно заведенная, это она и сама замечала за собой.

Но быстрота и четкость работы, всеобщее движение, шум голосов, уханье, песни, это морозное солнце, сверкающие сугробы, певучий скрип снега, мелькание знакомых лиц, золотисто-голубой воздух, ядреный, густой, врывающийся в грудь остро и сильно, как студеное пьяное питье, — все вокруг так пестрело, так звучало, так согласно кипело, утверждая свой порыв вперед, только вперед, что Таня понемногу отошла, разогрелась. Румянец все сильнее жег ей щеки, стало уже жарко, хотелось распахнуть полушубок.

В перерыв множество людей собралось в огромном кирпичном сарае, где было довольно тепло от обжиговых печей и плит, где подогревались замесы для кладки.

Здесь Зина Невьянцева и Юра Панков наконец разрешили Тане распахнуться.

— Вот ты опять такая же хорошенькая, как всегда! — любуясь Таней, сказала Зина.

В эту минуту подошли Костромин и Пластунов, оба в чем-то старом, запачканные рыжей кирпичной пылью.

— Вы никак тоже в подносчиках ходите? — смеялась бойкая Зина.

Костромин, посмотрев на Таню, сказал:

— Видно, хорошо поработали, Татьяна Ивановна!

— Ого! Она у нас хоть тихонькая, а боевая! — опять высунулась Зина.

Пластунов, озабоченно прислушиваясь, покачал головой и заметил:

— Ветер усиливается, как бы не завьюжило… Это нам совсем не наруку.

Он увидел директора и отошел с ним в сторону.

Пока все закусывали и грелись, оркестр сыграл несколько маршей и песен. А когда оркестранты сделали передышку, Пластунов озабоченнее, чем в первый раз, сказал директору и Костромину:

— А на дворе уже метет вовсю. Погода может сорвать нашу программу. Не подогреть ли нам настроение? Собственно говоря, для митинга все готово.

Потом все трое стали сговариваться, кто будет выступать на митинге. Таня, слыша вой метели, вспомнила голубую алмазную метель, которая встретила ее любовь. Высокая фигура Сергея, его умоляющий, полный муки ожидания взгляд, весь первый день ее тревожной и короткой любви вдруг пронесся перед Таней ослепительной кометой счастья, исчезнувшей навеки. Слезы хлынули из ее глаз. Она торопливо поискала платок и нащупала в нагрудном кармане блузки конверт… Это было последнее письмо Сергея.