Родина - [29]

Вдоль правого борта тентованного кузова ЗИЛка сидело семеро раненых в конечности солдат, а мы, с пробитыми головами, вдвоем лежали на забрызганном кровью полу. После многочисленных уколов, боль волной отхлынула от меня, я чувствовал себя лучше, да и осязание с обонянием вернулись "в исходное положение". С момента поражения осколками, я плохо распознавал запахи, но тут! Зловония так и заполняли нос, набиваясь в ноздри тяжелым вонючим смрадом. От пола неприятно несло гнилью, тухлятиной, мертвечиной, и чем-то еще, даже более противным. Мусорка какая-то, помойка. Что тут, трупы складируют? Дышать нечем, ужас! "Умру не от потери крови, а от недостатка кислорода!" - улыбнулся я скорбным последствиям газовой атаки. Возмущаясь и привередничая, я до предела отвел глаза вправо и в упор глянул на соседа по несчастью. Он лежал неподвижно и почти не подавал признаков жизни. Его распухшее, местами посиневшее лицо походило на старую, облезлую резиновую театральную маску. Тонкие бесцветные губы конвульсивно искривились в ожидании смерти, но нос, сипя доказывал, что парень еще не сдался и не ушел в небо, куда, насквозь пробивая брезент, немигающим взором уставились его глаза. Глаза, эти стеклянно-оловянные глаза пугали арктическим холодом безысходности. Я, задыхаясь от беспомощности, осознал свою никчемность, свою ничтожность, свою незначительность по сравнению с этими глазами. Глазами, молящими смерть прервать бессмысленные нечеловеческие страдания, глазами, призывающими нас к последней, заупокойной молитве.

Громыхая автоматами, в машину запрыгнули трое. Трое - чеченской наружности! В чистых пятнистых разгрузках, в начищенных, едва покрытых пылью, берцах! "Нас обменивают!" - страшная догадка ударила по сердцу током высокого напряжения. Собрав в кулак последний остаток сил, я выдавил обветрившимися губами:

Куда меня везут?

Высе харашо! Не валнуйса! На вертушка в госпиталь палетишь!

"Менты местного разлива. За нас, они за нас, ничего..." - успокоил я свою впечатлительную натуру.

Зря я заговорил, голова моя махом, за три коротких слова, увеличилась в размерах втрое. Стало совсем плохо. А за двадцать минут тряски по разбитой бомбежками дороге, я узнал, что есть такое боль. Сумасшедшая, дикая, отчаянная, неистовая боль. Боль заполнила собой все клетки моего организма. Она правила, она командовала, она свирепствовала. Боль поглощала меня, ела изнутри, рвала на части, растаскивала по миллиметру, собирала в ледяные глыбы и вновь разъедала по кусочкам. Боль громила мой организм, варварски изувечив мое будущее. Голова раскалывалась на части, представляясь мне гигантским перезревшим арбузом, готовым лопнуть от малейшего прикосновения, а тут целый взвод бьет его ногами - и ничего! Кувалда невероятных размеров опускалась на мой затылок с каждым ударом моего, переполненного страданиями сердца, в дребезги разбивая надежду на выздоровление давлением тысяч атмосфер. Глаза, заполненные разводами фиолетовых пятен, закрылись, а время, шаркая секундами выстрелов, стремительно ушло из-под ног.

Привезли в Ханкалу, в полевой госпиталь. Там раненых - тьма. Для новеньких - мест нет. Положили на скрипучую кровать в коридоре старого барака, сказали: "Жди!" И я ждал. Кто-то пришел и осмотрел меня, не помню мужчина или женщина, а может, и не важно это вовсе. Неизвестный быстро поставил диагноз:

- В аэропорт его везите, пусть во Владике такого ремонтируют! А я, я ничем помочь не могу!

Грязный УАЗ - "буханка" принял меня в свою открытую пасть тарахтеньем еле живого мотора. Я, оказавшись со всех сторон зажатым другими ранеными, выяснил, что являюсь не единственным пассажиром этой чудо-техники. Но за мою несчастную голову никто не задевал, и я успокоился, закрывая лицо выдвинутыми в обе стороны локтями. Напихав нас друг на друга в два яруса, рядовой хитрой армянской наружности пинком захлопнул двери. "Килька в томатном соусе". Только вместо рыбы - солдаты, а вместо соуса - кровь. Не знаю как, но мы доехали до вертолета живыми, едва не спекшись в жаре этой микроволновой печи ржаво-металлической конструкции.

В "крокодиле" громадной вертушки лежали пятеро, я стал шестым. Еще около тридцати бойцов сидело в различных позах. Визжа лопастями и матерясь офицерами, вертушка рывками взлетела, еле оторвав свои худые ноги облысевших колес от смертельно опасной ичкерийской земли. "Инш Алла!"

Мысль "я сваливаю из этой долбанной Чечни" настолько всех успокоила, что за весь полет до Владикавказа никто, включая самых тяжелораненых, даже не пикнул. Никто не стонал, не охал, не ревел, не бредил! Тишина. Я слышал только завывание ветра. "Я - ветер вольный! И я лечу!" - кричала моя душа, но ответа не слышала, боль захлестнула меня новой волной небытия.

Небольшое старинное красивое двухэтажное здание никак не походило на госпиталь. Невысокий симпатичный заборчик, аккуратно подстриженный кустарник, ровно подпиленные деревья. Все здесь производило приятное впечатление барского особняка девятнадцатого века. Успокаивающая, убаюкивающая обстановка. Внутри здания тоже не плохо - бело и чисто. Когда мне делали уколы и меняли повязки, я лежал на носилках на втором этаже, в коридоре. Через час боль отпустила и я, при помощи санитара, смог встать. Проводив меня до туалета и объяснив, где находиться душевая, он ушел к следующему пациенту, оставив меня наедине с самим собой. Наконец-то! Живительная струя теплой воды смыла с меня пот, грязь и ужас последнего дня. Лишь голова, укутанная мазями, ватой и бинтами, оставалась тяжелой и жадно требовала почесать себя под слегка промоченными повязками. Вода вернула хорошее настроение. Я никогда не переставал верить в лучшее, я по натуре оптимист, сейчас же, после душа, я увидел свое будущее. Будущее оказалось довольно перспективным: все в ажуре, чин чинарем, хорошие парни побеждают плохих и, все такое прочее. "Прихожу из армии, само собой разумеется, бодрым и здоровым. Отдыхаю месяц. Жаль, водку не пью, а то бы покуролесил на славу. Ладно, потом устраиваюсь на не пыльную, высокооплачиваемую работу, поступаю на заочку в техникум, защищаю диплом. А после? А после, женюсь! Да, на самой красивой девушке на земле! Так, сына рожаем. А потом..."